Понедельник — пятница

— И хорошо, что был. Честно говоря, я очень жалел, что мы с тобой… ну, не разошлись, а начали жить как-то враздрай. Я же понимал, что это из-за Любы.

— Нет, из-за тебя, — с неожиданной резкостью сказал Ткачев и увидел, как у Храмцова удивленно поднялись брови, нагоняя морщины на лоб. Он не понял ни этой резкости, ни этого обвинения. — Из-за твоего отношения к матери, если хочешь точнее.

«Вот оно что», — подумал, отворачиваясь, Храмцов. Он может дать честное слово, что не хотел отъезда матери. Она настояла на этом сама. Он просил ее скорее вернуться, мать отказалась. «А ведь он оправдывается», — с досадой подумал Ткачев.

— Меня, Володька, не это покоробило. Даже не покоробило, а потрясло, если хочешь… Ведь Люба сказала: «Квартирка у нас маленькая», — понимаешь?

— Действительно, небольшая. — Тут же Храмцов спохватился: — Ты что же, осуждаешь меня? Ну, по-честному?

— Если бы у меня была мать… — тихо сказал Ткачев и не договорил. Он испугался, что вот сейчас они могут поссориться, но останавливаться уже нельзя, надо сказать все до конца, иначе опять на душе будет какой-то нехороший осадок, будто трусость взяла верх. — Я бы мать не отпустил, — резко закончил он.

— Она не маленькая девочка. Попробуй не отпустить.

— Но и ты не маленький мальчик.

— Тебе не кажется, что у нас ради встречи немного не тот разговор? Хоть бы рюмку предложил старому другу, что ли…

Ткачев с досадой открыл дверцу буфета. Вот рюмка. Водки нет, есть вино. Пей. А как живет мать — ты знаешь? Ах, только по письмам? И не догадываешься, что теперь она все равно не напишет тебе всей правды? Он говорил это со злостью, уже не стараясь скрывать ее. Храмцов выпил несколько рюмок подряд — наливал и пил, не морщась, ничем не закусывая, словно желая как можно скорей захмелеть. А Ткачева раздражало еще и то, что он не понимал: в тягость Володьке этот разговор или нет… И не думает ли он сейчас: «А, да болтай ты, Профессор, что хочешь. Жизнь есть жизнь, в ней случается и не такое. Ну, не захотели две женщины жить вместе — обычная, если подумать, история».

— Выходит, ты добр только к одному человеку — к Любе, — резал Ткачев. — Мелко живешь. Я давно думал о тебе, о твоей жизни, Володька. Мелко — вот что получается.

Храмцов криво усмехнулся: это я — мелко? А кто пошел работать во время войны, вместо того чтобы протирать штаны на школьной парте? Даром, что ли, медаль с той поры — «За доблестный труд»? Ткачев согласился: да, верно, недаром.

— А потом ты видел, как я учился, — пар шел! — говорил Храмцов, и Ткачев снова согласно кивал: да, все так, все правильно. И учился не для карьеры, ты не карьерист — ты просто знал, что это нужно не только тебе одному, что ты сможешь дать людям больше. А потом? А потом успокоился, вот что. Деньги в кармане — отчего не пожить для себя?

— Человек не имеет права жить для себя?

— Смотря как.

— Не ешь, не пей, в кино не ходи — отдай билет соседу… — Храмцов поддразнивал его, и тогда Ткачев подумал: да, не в тягость ему этот разговор. Пройдет мимо. Жаль: станем далекими. Он постарался успокоиться. Незачем зря тратить нервы.

— Я говорю о другом, и ты великолепно понимаешь, о чем именно. Нельзя подчинять себя мысли о собственном благополучии, если… если при этом, например, надо расстаться с матерью.

Храмцов продолжал поддразнивать друга, хотя начал злиться сам и под скулами заходили тяжелые желваки. Вот как! А я, между прочим, о шкуре белого медведя мечтаю. Нельзя? Он уже захмелел малость. Больше нечего выпить? Знал бы — принес. Так вот, как насчет шкуры белого медведя?

— Значит, не хочешь серьезно? — сказал Ткачев. — Наверно, у нас с тобой больше такого разговора не будет.

— И хорошо, Васька, и не надо, — махнул рукой Храмцов. — И аллах-то с ним. Ну, а насчет того, чтобы мне сойти на берег — как?

Ткачев пожал плечами. В конце концов, это его личное дело.

— Люба хочет маленького женского счастья, — сказал он. — В это понятие она включает и мужа всегда под боком. Что ж, может, ты и дашь ей ее маленькое счастье — а вот как насчет большого?

— Все слова, Профессор, — вздохнул Храмцов. — Прости, проводить не могу. Спешу принести жене маленькое счастье.

— Боюсь, что ты…

Храмцов встал и поставил рюмку. У него было хмурое, чуть покрасневшее от выпитого лицо. Казалось, он нарочно встал, чтобы Ткачев не успел договорить. Он высился над маленьким Ткачевым — широкоплечий, мощный, — но в самой его фигуре чувствовалась усталость.

— Ладно, Вася, хватит, пожалуй, — сказал он. — Не надо меня поучать. Сам ученый. Ты поезжай, отдохни, подумай над поплавком, что мне тут наговорил…

Он хлопнул дверью — значит, все-таки разозлился. Пусть.

Вдруг до Ткачева дошло: а ведь мы поссорились! Но рано или поздно, а такой разговор все равно должен был состояться. Ему было трудно носить в себе невысказанное. А сегодня он высказал все. Или почти все.

Теткин дом стоял над самым обрывом. Внизу терла обмелевшая Мста, и сверху, с обрыва, были видны серо-зеленые пряди водорослей, вытянувшихся по течению. Мальчишки стояли посреди реки и тягали пескарей да плотву — кошкам на радость.