Они недоговаривали, не желая ни во что посвящать Храмцова, но сами хорошо понимали друг друга. А он не понимал ничего из их разговора. Через час ему надо было уходить в ночную смену.
— Люба поспит на твоей кровати, — сказала мать. — И вообще пока поживет у нас.
— Вы не против? — спросила его Люба.
Храмцов опять начал густо краснеть, но теперь девушка не глядела на него, а села к столу и устало провела ладонью по лицу.
Храмцов не удивился тому, что мать пригласила Любу жить здесь, у них. Ей всегда надо было о ком-то заботиться, кого-то жалеть, успокаивать, выручать — такой уж у нее был характер. Может, поэтому она и работала в госпитале. А к Любе она относилась с особенной добротой еще и потому, что Люба тоже была ленинградка и ее родители погибли в Ленинграде. Девчонка — сирота. Что из того, что ей восемнадцать? Все равно девчонка, вдосталь хлебнувшая горя в тяжелую блокадную зиму…
Все-таки он узнал, что произошло и почему Люба перебралась сюда, в их тесную комнатенку. Он мылся, дверь в комнату была приоткрыта, мать и Люба думали, что он ничего не слышит.
— Надо было бы все-таки пожаловаться главному. Здоровенный бугай, чего ему в госпитале валяться.
— Не могу, — сказала Люба. — Не люблю жаловаться. Сегодня еле вырвалась… И еще этот, капитан, ну, с усиками, тоже руки распускает — спасу нет…
— У него одна рука, — заметила мать.
— Он одной за две… И все одно и то же твердят, одно и то же: война, мол, все спишет, один раз живем…
— Нет, — сказала мать, — ничего война не спишет, это ты правильно рассуждаешь.
Храмцов вошел, вытирая лицо и шею, и обе сразу замолчали.
— Ладно, — сказал он ломающимся баском, — живите у нас. Я и в общежитии могу. У нас ведь многие на казарменном.
— Не выдумывай, — строго сказала мать. — Как-нибудь устроимся.
Они виделись редко. У Храмцова кроме работы каждый день были занятия во Всевобуче. Он учился стрелять, бросать гранаты, рыть окоп, разбирать и собирать «Дегтярева» или винтовку. Люба часто не ночевала: то дежурство, то на вокзал… Раненых привозили только по ночам, и эшелоны разгружали ночью, чтобы никто не видел. Война все-таки шла к концу, а раненых не убывало — вот и незачем вселять уныние в тех, кто живет и работает в тылу. И Люба ездила по ночам разгружать эшелоны.
Но зато в жизни Храмцова появились свои праздники — те короткие часы, когда он виделся с Любой. Сначала он подавлял смущение, старался казаться взрослее и говорить басом: «Вот, мать, бери получку… А чего это кран сипит?» И шел чинить кран или колоть дрова для плиты, потому что так было легче скрыть странное, еще ни разу не испытанное, острое ощущение любви.
Он думал об этой девушке на работе, думал о ней, возвращаясь домой и загадывая, застанет ее или нет. Просыпаясь ночью, прислушивался, вернулась ли, и, если не слышал ее дыхания, долго лежал, открыв глаза в темноту…
Первая любовь обычно бывает неосознанной. Она просто как бы восторг перед жизнью, вступление в мир новых, взрослых чувств. Храмцову казалось, что Люба заполнила его всего, каждую его клетку и каждую его минуту. То, что приходилось притворяться равнодушным, даже грубоватым, угнетало, но вместе с тем рождало ощущение уверенности в себе и спокойствие за будущее. Ведь Люба была
Однажды он вместе с Любой окучивал картошку, и вдруг Люба отбросила лопату.
— Не хочу больше, — сказала она. — Устала.
— Отдохни, — не поворачиваясь, ответил Храмцов. «Конечно, устала», — подумал он. Хватит ей ковыряться на огороде, он уж сам как-нибудь справится. И, обернувшись, почувствовал, как у него перехватило дыхание.
Люба сидела, подогнув ноги и натянув юбку на колени. Во всей фигуре сидящей девушки была необыкновенная стройность. Там, за ней, начиналась рощица, стояли молодые березы, и заходящее солнце, пробившись сквозь листву, словно охватывало Любу. Все замерло. Храмцов глядел на освещенные, ставшие бронзовыми волосы и плечи Любы, и надо было снова притвориться, скрыть этот внезапно нахлынувший восторг. Он отвернулся и вонзил лопату в землю…
— А ты не устал? — спросила Люба.
— Нет.
— Посиди со мной, — попросила она.
Храмцов неспешно подошел к ней и опустился рядом. Земля была теплой.
— Господи, — тоскливо сказала Люба, — когда же это все кончится?
— Что кончится?
— Да все: война, раненые, ночные дежурства, этот огород. Картошку можно будет покупать в магазине.
— Здесь картошка хорошая.
— А мне-то что? Это не наша забота, мы ведь городские. Хочу в другой город, чтоб нигде ничего не коптило, чтоб было много зелени и все спокойно… Ты о чем-нибудь мечтаешь?