Понедельник — пятница

Храмцов налил в стакан остатки теплого чая, и пил, и улыбался, слушая переливы ивановского храпа. В Исмаилии они жили рядом, стенка в стенку, а на соседнем дворе была собака какой-то нервной породы. Стоило Митричу захрапеть — одуревшая от страха собака поднимала дикий вой. Митрич просыпался — пес успокаивался, потом все повторялось сызнова. Конечно, просыпался не один Митрич. Пришлось лоцманам скинуться и заплатить соседу за то, чтоб тот убрал свою псину куда-нибудь подальше.

Митрич был самым старым из лоцманов. Его хорошо знали все наши и многие иностранные капитаны, и только у него единственного была кличка Pilot-Milk[1]. Когда он приводил судно в Ленинград и капитан по традиции собирался угостить его, Митрич неизменно качал головой: нет, никаких там виски или мартелей, только стакан молока, если можно. Многие капитаны судов, идущих в Ленинград, специально запасали в своих холодильниках бидончик молока для Pilot-Milk. Им, черт возьми, очень нравилось чудачество старого лоцмана, и они сами не прочь были поддержать его в этом чудачестве. Если же их встречал не Митрич, капитаны огорчались, просили передать ему привет, а молоко… Ну, что ж, авось в следующий рейс привезем свеженького, а это скормим корабельному коту.

— Вы, братья мои, все сплошные пижоны, — поучал лоцманов Митрич. — Вы думаете, надели нейлоновые рубашечки, подвесили галстучки, одеколончиком на себя побрызгали и уже неотразимы? Ерунда! К пижонам у капитанов доверия нет. Я вот и в свитерке на мостик поднимаюсь, а капитан — чувствую — уже готов, носа в мои дела не сунет. Полное доверие! Капитана к себе расположить надо. Чем? Галстучком-одеколончиком? Нет, физиономией, разговором, вот чем. Пока от Кронштадта по прямой топаешь, о многом поговорить можно. Стало быть, язык надо знать. А вы? Треть — языка, две трети — на пальцах.

В общем-то, старик ворчал просто так, науки ради, — все лоцманы сносно знали английский. Прав же он был в том, что лоцман должен быть коммуникабельным — эвона какое модное словечко пустил в подкрепление своих мыслей! Храмцов усмехнулся. Сам он, Храмцов то есть, был исключением из правила. Некоммуникабелен и малоразговорчив. Даже, пожалуй, угрюм — все это он отлично знает о самом себе. И не любит разговоров во время проводки. Ну, с иностранцами еще волей-неволей приходится соблюдать приличия. А был случай, он выводил на ходовые испытания новый танкер, построенный балтийцами. На мостике толпились люди, чуть ли не все заводское начальство, представители главка или даже министерства — пришлось резко сказать: «Прошу всех сойти. Рулевой не слышит команды». И долго потом еще кипел, не мог успокоиться даже тогда, когда начальство жало ему руку и просило извинения: да, виноваты, не учли…

Стало быть, коммуникабельности никакой. Митрич — хитрец и дипломат, и другие тянутся за ним, а подумать — на кой ляд лоцману эта самая дипломатия? Привел судно или увел — гуд бай, ауфвидерзеен, о ревуар! — подпиши лоцманскую квитанцию и топай дальше. Работа есть работа.

Пора было встречать «Джульетту». Он спустился в белый лоцманский катер. «Джульетта» была уже на подходе и подняла сигнал — желто-синий полосатый флажок: «Мне нужен лоцман». Катер шел, привычно постукивая, и Храмцов видел, как матросы готовятся бросить с «иностранца» штормтрап. Да, очевидно, «Джульетта» впервые приходит в Ленинград, он наверняка слышал бы хоть название судна. Ну, посмотрим на этого скандинава: впрочем, наверняка добрая половина команды — греки, немцы, а то и негры. Ноев ковчег. Это у них частенько бывает.

Все происходило как обычно, как сто и двести раз до этого.

— Доброе утро, сэр, я лоцман, моя фамилия Храмцов.

На руле матрос в свитере, таком толстом, что матрос кажется совсем цилиндрическим. Нет, не грек или негр — типичный скандинав, этакий викинг со светлой бородкой и небесно-голубыми глазами младенца. Вырос где-нибудь на ферме, лопал маслице, запивал сливками.

— Право руля. Больше право, — сказал ему Храмцов.

Сейчас начнется самый трудный участок проводки. И все время надо поглядывать на тахометр и аксиометр. Черт их знает, этих ребят, того и жди от них какого-нибудь заскока. Иной раз скажешь: «Право руля», а он начнет тебе закручивать влево на всю катушку.

И сейчас для Храмцова уже не существовал никто: ни капитан, который стоял тут же, ни старший помощник — немолодой, маленький, сухой, с неприятным острым лицом. Как мышка.

— Нас сразу поставят под разгрузку? — спросил Мышка.

Храмцов пожал плечами, он должен привести «Джульетту» к шестому причалу, а сразу или не сразу начнут обрабатывать судно, этого он не знает. Капитан хмыкнул. У русских всегда все загадка! В том числе способы обработки. Храмцову надо было подумать над тем, что сказал капитан, как бы перевести сначала английскую фразу на русский и только тогда сказать в ответ, тщательно выговаривая слова: «I don’t understand you»[2].