Понятие политического

Его притягивают и пугают русские, от Бакунина до Ленина. Он пишет об этом во всех ключевых работах 1923 г., он снова повторяет это в докладе «Эпоха деполитизаций и нейтрализаций»: «Мы в Европе живем под взглядом русских». Та самая энергетика конкретной жизни, насилия, политеистической самоотдачи новым богам (а не Богу христианства) не вызывала бы у него такого смешанного с восхищением ужаса, если бы не русский коммунизм, инструментально овладевающий ресурсом Европы, но остающийся духовно чуждым ей. Позднейшая идея Шмитта, позиционировавшего себя в разгар второй мировой войны как европейского юриста международного права и настаивавшего на том, что «правильные» войны некогда велись между европейскими государствами на принципах европейского права народов, в зародыше видна уже здесь, еще до того, как Шмитт специализировался на международном праве. Самые тяжелые битвы, самые радикальные решения, самые непримиримые противоположности он готов, так сказать, разместить на одной, европейской стороне, тогда как русский анархизм и коммунизм с их чуждостью классическому образованию и европейской культуре оказываются на другой. Россия вызывает у Шмитта завораживающий ужас, и фашизм Муссолини, как и интегральный национализм Морраса, не случайно так близки ему в это время.

Историки имеют основания говорить об изначальной враждебности Шмитта Веймарской республике и чуть ли не подрывном характере его идей. Однако здесь нужна определенная осторожность и понимание исторического контекста. В 1922—23 гг. Шмитт фиксировал в высшей степени неустойчивое положение молодой парламентской республики и не видел у парламентаризма тех перспектив, которые усматривали в нем либеральные мыслители. Он не только не любил его, но и считал, что парламентаризму не устоять. Однако в середине 20-х годов, когда положение республики укрепляется, когда одни кризисы уже позади, а другие, пока неведомые, еще предстоят, Шмитт — и это хорошо видно по предварительным замечаниям ко второму изданию «Парламентаризма» — меняет акценты. Он пишет: «Парламентаризм сегодня существует как метод правления и политическая система. Как все, что существует и сносно функционирует, он полезен, хотя не более того и не менее. Немало доводов можно привести в пользу того, что так, как сегодня, — все равно лучше, чем с иными, еще не испробованными методами, и что тот минимум порядка, который сегодня все-таки реально есть, мог бы быть поставлен под угрозу легкомысленными экспериментами».[795] Несколько притупляя актуально-политическую остроту своих высказываний, он тем не менее предлагает сосредоточиться на принципиальном. Дело не только в том, говорит Шмитт, что парламентаризм предполагает публичную дискуссию, а веры в нее больше нет. Есть еще более радикальная проблема. Либерализм не равен демократии, и необходимо не только объяснить парламентаризм, но и объяснить демократию. Демократия же основывается на принципе гомогенности, равноправие избирателей — не то же самое, что равноправие людей как таковых. Общечеловеческое не годится в качестве политической идеи. Демократия — для демоса, для народа как политического единства, который отделяет себя от других народов. Земля поделена на национальные государства, и ни в одном из них чужаков не допускают к власти.

Эти рассуждения Шмитта позже неоднократно инкриминировались ему как предвестие той риторики, которую практиковали тоталитарные государства. Однако следует согласиться с Шанталь Муфф: «Ясно, что для Шмитта важна не природа сходства, на котором основывается гомогенность, но возможность провести демаркационную линию между теми, кто относится к демосу (и потому имеет равные права), и теми, кто не может иметь те же самые права в политической сфере, потому что они частью демоса не являются. Такое демократическое понимание равенства, выражаемое в наши дни через гражданство, является для него основой всех других форм равенства. ... Демократия может существовать только для народа».[796] Разумеется, вопрос о том, кто относится к народу, кто и кем исключается из народа, имеет тогда принципиальное значение. В концепции демократии Шмитта есть ресурсы, позволяющие интерпретировать ее также и в расово-биологическом смысле, а ему самому в годы нацизма это давало возможность указывать на непрерывность своей мысли, отвергая обвинения в оппортунизме со стороны правоверных нацистов. Но точно так же он смог, не меняя ни единого слова, допускать переиздания своих работ в 60-е гг. На протяжении десятилетий они остаются вызовом для либерально-демократической мысли именно потому, что просто дезавуировать мысль за счет ссылок на биографию автора в данном случае не удается.[797]