Попаданцам предоставляется общежитие! (СИ)

— Я умру! Овеянный скорбью и печалью… Безутешные потомки оплачут мой трагический удел и дум высокое стремленье… Но прежде, чем прервать столь тягостное для меня существование, я должен позаботиться об оставшемся после меня наследии…

Наследие оказалось высокодуховным и исключительно поэтическим. Всучить его можно было только с большой доплатой, но денежных средств за подобный героизм к завещанию не прилагалось. Составившего его кобольда подобные мелочи не смущали: чем сложнее и запутаннее дело, тем интереснее. Лет десять — пятнадцать можно по всем судам, вплоть до столичного, таскаться.

— А с чего ты вдруг помирать решил? — Поинтересовалась я у Базилика. Может, ему тоже сны про туман и лабиринты снятся? От таких видений и менее трепетная натура подходящий гроб присматривать начнет. А у творческого бедолаги даже Йожки нет, чтобы разбудить вовремя.

— От любви! Мое сердце сгорает от страсти и разрывается от боли, не в силах вынести разлуку с лучшей из женщин… с этим божеством, совершенством… Прекраснейшим дивным видением…

Если поэту и снились сны, то очень специфические, слишком уж он возбужденно вздыхает и причмокивает. Я после своих кошмаров такой довольной не выглядела.

— От любви нормальные существа женятся, а не могилу присматривают. Живите себе с любимой долго и счастливо, без всяких завещаний. Кстати, кто она?

Последний вопрос был глупой и трагической ошибкой. Базилик с готовностью развернул свой свиток, набрал побольше воздуха в грудь и принял подобающую для торжественной декламации позу. Похоже, у него на каждеое мое слово по балладе заготовлено.

— Ее глаза на звезды не похожи,*

И губы — не кораллы и не вишня.

Не белоснежна у любимой кожа,

И на щеке замазан красный прыщик.

С плакучей ивой не сравнится стан

И щеки нарумянены излишне.

За боль мою незримых прочим ран

Ниспослан этот дивный дар Всевышним…

Нашептывающая Базилику стихи муза была настолько ревнивой, что ни одной части тела любимой пропустить не смогла. Монотонное перечисление недостатков затягивалось, но не иссякало — до конца свитка еще пара локтей оставалась. Мне даже любовытно стало: что ж это за образина такая и как в нее вообще можно было влюбиться? Неужели поэту мавка приглянулась?

— А имя у твоего прыщавого божества имеется?

— Да! Это возвышенное, дивное виденье… Этот идеал совершенства… Ваша подруга. О, какое благозвучное, ласкающее слух имя — Ольга!

Удивить меня трудно: два года работы в школе, три — в приюте… Если бы фей сейчас огнедышащим драконом обернулся, а потом цветочной пыльцой рассыпался, я бы только за совок взялась и на лишний мусор посетовала. Но свести вместе идеал совершенства, прыщавое чучело из поэмы и ведьму у меня не получилось. Триединое существо выглядело бы страшней магистратской статуи.

— Так это ты мою подругу так расписал?! И глаза у нее не вишни, и стан не румяный? На себя посмотри! Напоследок! Следующую балладу будешь в кладовке, на шие и воде сочинять! Чтоб диета мозги прочистила!

Зеркало услужливо подсунуло поэту оскалившееся в плотоядной улыбке отражение с черными провалами глаз. Базилик судорожно замахал крылышками, бросился назад и наткнулся на мой взгляд, как перезрелый помидорчик на шампур.

В огнедышащего дракона превратилась я и готова была вот-вот испепелить покусившегося на святое стихоплета. Фей попытался спрятаться за широкой спиной кобольда, но тот козлом отпущения (или каким-нибудь другим глупым животным) становиться не пожелал.

— Эт-т-то ббыла ал-л-легория… Я хотел п-показать, что остальных женщин в сравненьях пошлых оболгали*, а м-моя изб-б-бранница лучше всех…

— Показал?! Сейчас я тебе покажу!

Я была голодна, зла и непрошибаемо далека от аллегорий. А Базилик опасно близок к заточению и шию. Чтоб навсегда зарекся свои эпиграммы под видом сонетов корябать! На его счастье, в дверь, после деликатно-изящного стука, заглянул Дейв.

— Виера, прошу простить меня за неуместное и несвоевременное вторжение, но не могли бы Вы уделить моей скромной персоне некоторую толику Вашего драгоценного времени?

Отпущенный (до поры, до времени) фей в буквальном смысле вылетел из кабинета — при каждом прыжке зависая в воздухе и дрожа крылышками. Проем на такие фигуры пугливого пилотажа был не рассчитан, и по коридору поэт покатился уже кубарем.

Так ему и надо! Будет знать, как почти беззащитных ведьм обижать! Кобольд поспешил следом за неудачливым клиентом. Дверь закрылась, но память о поэзии неприятным осадком на душе осталась. Как грязь на испачканном ботинке: вроде и не видно под юбкой, а все равно про нее знаешь.

— Тоже о любовных чувствах говорить будешь? — Мрачно пошутила я, еще не отойдя от чужого творчества.

Сарказм на голодный желудок вреден. Особенно для окружающих. За три года знакомства я впервые увидела Дейва растерянным. Удивительное зреелище! Всю мою злость, как не купленным ведерком с песком затушило.