— Биллиатт, что же ты не ешь, малыш? Нужно набираться сил, — заботливо произнес доктор. — Тебе надо хорошо питаться после болезни. Свадьба — это нелегкое испытание для молодого омеги.
Я побледнела, судя по отхлынувшей от щек крови, и еще сильнее вцепилась в бокал, из которого по глоточку цедила довольно приятный напиток, очень похожий на компот со вкусом лимона.
— Благодарю вас, — как же его звать-то… запнулась я, — постараюсь питаться получше, — и улыбнулась доктору, словив пронизывающий взгляд женишка.
Да-да-да! Я буду сама нежность и шёлк, мимими и уруру в одном флаконе. Главное — смешать, но не взбалтывать. Мне жить хочется. И не в психушке. Как бы так попросить женишка про Сола? При всех, чтобы ему было неудобно отказать? Или он от этого разъярится и навсегда откажется идти мне на уступки до скончания века? Или лучше это делать не сейчас, а подождать и узнать поближе его характер и привычки, и надавить на больную мозоль так, чтобы он не смог мне отказать? А если я упущу момент, и возможности что-то попросить больше не будет?
— Я слышал, с вами случилась неприятность, Биллиатт? — произнес Мэд.
— Ничего серьезного, что могло бы повлиять на свадьбу. — Тут же встрял папаша, успокаивающе поглаживая по руке будущего зятя. — Лиатт неудачно поскользнулся на лестнице и упал, набив себе небольшую шишку на голове. Мистер Тоннадо говорит, что страшного ничего нет. Небольшая потеря памяти, но это, вскоре, пройдет.
— Как вы себя чувствуете, Биллиатт? — участливо глядя на меня, спросил жених.
— Благодарю вас, мистер Кайрино, уже намного лучше. А ретроградная амнезия на потомство никак не повлияет.
За столом наступила тишина и только звякнула упавшая вилка, которую выронил папа.
Бляяяядь! Ли! Когда ж ты заткнешься, сцук! Опять ляпнула, не подумав.
— Да, да. Биллиатт прав. Амнезия — предмет плохо изученный и может случиться с кем угодно. Память — дело наживное. Ничего страшного, вместе вы постепенно вспомните. Главное — не торопить события. Ну, или создадите свою общую память, память своей семьи. — Доктор стал распоэзиваться о своем предмете, внося в наш разговор много медицинских терминов. — Иногда память может возвращаться кусками, иногда зацепится за знакомый предмет — и вуаля — всплывают картинки, слова, вещи, и целые пласты памяти восстанавливаются одномоментно.
Папа положил руку на предплечье сидящего по левую руку от него доктора. — Кэр, дорогой, у меня от этих медицинских терминов начинает болеть голова, прошу тебя, давай не за столом, а то ты отобьешь аппетит у наших гостей.
— Прошу меня простить, — доктор приложил обе руки к груди, — профессиональная деформация. У нас в провинции так редко бывают гости, что я просто отучился прилично вести себя за столом.
— Лиатт, солнышко, может, ты немного помузицируешь нам, дорогой, — решил соблюсти правила приличия папа, с ласковым прищуром посмотрев на меня через стол.
Йообанаврот! Приплыли. Я и музыка — вещи несовместимые. Было дело, пробовала когда-то на гитаре играть. Еще в студенчестве освоила шесть кубиков и бряцала шансон. Но так это сколько лет прошло… И здесь другие инструменты.
— Лиатт, пожалуйста, — и папа провел широким жестом, рукой указывая мне на темный инструмент, похожий на рояль, стоявший у стены.
Я поднялся и на подгибающихся ногах подошел к… дэррео, так, кажется, его называли.
Так. Открыть крышку. Ютить-колотить! Клавишей до ибениматери. Это тебе не кнопочку в душе нажать…
Оглянулась и затравленным взглядом окинула сидящих за столом мужчин.
Выдох. Вдох. Закрыть глаза. Положить руки на клавиши. Отпустить мозг в свободное плавание.
Медитирую. Моя любимая мелодия… Ла-ла-лалалай… Моя любимая мелодия…
Но, увы. Здесь была только я, Лиана, и этот чертов инопланетный инструмент.
Я произвольно нажала несколько клавиш, в последней надежде вызвать память тела, но вызвала только стон инструмента. Тоскливые печальные звуки стали последней каплей, и я разрыдалась, упав головой на скрещенные руки, на блямкнувшие клавиши, и сорвалась с места, убегая в свою комнату. Истерика, а это была она, очень неприглядное зрелище, чтобы демонстрировать ее всем.
====== 4. ======
Я влетела в свою комнату, забралась на стул с ногами, сжавшись в комок, и рыдала так надрывно, так сильно, так горестно, оплакивая свою неудавшуюся жизнь, неизвестное будущее, всю эту гребаную ловушку, в которую попала неизвестно за какие прегрешения, что не услышала шагов Мэда, пока он не схватил за волосы у шеи, накрутив их на руку и приподнимая лицо кверху.
— Ах ты несчастный рыжий тоу… Такой бедненький… Такой маленький… Такой сладенький… — саркастично говорил он, крепко держа меня за пряди и разглядывая мое лицо нечитаемым взглядом.