Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки

Он был безжалостен к власти, и она перестала терпеть его как элемент советского лукавого двоемыслия, частично допустимого. Уже в самой первой песне “Леночка” (1959) про девушку-милиционершу, которую заметил эфиопский принц и женился на ней, все было не антисоветское, но – несоветское. По стилистике – ну чистый “Милицанер” Дмитрия Александровича Пригова с элементами Даниила Хармса. А вот через полтора десятка лет в предотъездном этюде 1973 года под названием “Пейзаж” Галич уже отмечает доминантное состояние советского интеллигента – только и остается делать, что регистрировать глупости и замерять концентрацию подлости. Тоже ирония, но уже антисоветская – наотмашь. Поэт по-разному строил вступление к этой коротенькой песенке, но всегда у него кто-то из “местных” обитателей Серебряного бора объясняет устройство “говномера”: “Уровень, значит, повышается – гиря понижается… Пока она на двойке-тройке качается – ничего. А как до пятерки-шестерки дойдет – тогда беда… из города золотариков вызывать”. На записях слышно, как уже в этом месте публика начинает умирать от хохота. Ну а дальше известное четверостишие, вошедшее во все официальные печатные сборники стихов Галича, – фактически о роли свободной прессы: “Не все напрасно в этом мире / (Хотя и грош ему цена!), / Покуда существуют гири / И виден уровень говна”.

По Галичу – его поэзии, драматургии, радиоэссеистике – можно сверять свои сегодняшние ощущения от происходящего в стране. “Сколько раз мы молчали по-разному, / Но не против, конечно, а за” – это перекликается с последним словом Ларисы Богораз на суде в 1968 году – о невозможности просто промолчать “против” вторжения советских войск в Чехословакию, потому что молчание могло быть только “за”. “Мы – поименно! – вспомним тех, кто поднял руку” – и в самом деле вспомнили, только кого это теперь волнует. Или вот о лишь кажущемся сложным устройстве механизма авторитарной власти и приспособления к ней: “Это же так просто – управлять страной: выслушивай мнения вышестоящих товарищей и пересказывай их нижестоящим товарищам”.

Незадолго до смерти Александр Аркадьевич записал в парижской студии “Радио Свобода”* свою последнюю песню. Предваряло ее поздравление с грядущим Новым 1978 годом и рассуждение о том, что наша Родина богата всеми элементами таблицы Менделеева и только одного элемента недостает – счастья. Даже если гнать от себя мысль о пророческом характере песни “За чужую печаль”, она все равно прочитывается как прощальная. Здесь уже ничего нет о текущих событиях и никакой иронии, это подведение итогов жизни человека, которого от преследований и травли неизменно спасал образ “мальчика с дудочкой тростниковой”. И единственный раз он не спас Александра Аркадьевича 15 декабря 1977 года:

Мы проспали беду, промотали чужое наследство.
Жизнь подходит к концу – и опять начинается
детство,
Пахнет мокрой травой и махорочным дымом
жилья.
Продолжается действо без нас, продолжается
действо,
Возвращается боль, потому что ей некуда деться,
Возвращается вечером ветер на круги своя.

Не могу быть рабом

В 1998-м – как раз в то время, когда началось постепенное осмысление позднего советского наследия в целом и шестидесятых в частности, – увидел свет сборник стихов и прозы Геннадия Шпаликова с правильным названием из одного из его стихотворений – “Я жил как жил”. В текстах вихревая гениальность соседствует с четким профессионализмом: Шпаликов соответствовал эпохе, вдруг раскрепостившейся настолько, что востребованными стали таланты. И эта же эпоха, словно испугавшись самой себя, вытолкала его взашей – из профессии. И жизни тоже.

Геннадий Шпаликов – символ важного для страны поколения “младших” шестидесятников, младших по отношению к шестидесятникам “старшим”. К “поколению комбатов”, которое, по определению Анатолия Черняева, отчасти заимствованному у Давида Самойлова, пошло в гуманисты, а не в карьеристы.

В 2017-м, к 80-летнему юбилею Шпаликова, появилась чрезвычайно добросовестная биография, написанная Анатолием Кулагиным. Переизданы книги, точнее, по объему написанного – практически одна книга. Это как у Юрия Олеши: почти все творчество “продавца метафор” всякий раз умещается в размер одного толстого тома.