Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки

За несколько лет до “Июльского дождя” партия торжественно провозгласила: “Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме”. А еще раньше, в дни XX съезда тем, кто на экране, было вокруг двадцати лет – как прекрасно в этом возрасте стать свидетелем тектонических перемен, поверить в разрушение преград для счастливого будущего: в начале 1960-х полет Гагарина срифмуется с выносом Сталина из Мавзолея.

В 1964-м Хуциев закончил работу над фильмом “Мне двадцать лет” (“Застава Ильича”), где есть и цель, и опора для поколения – романтика революции, очищение ее от сталинских наслоений, грязи и крови, возвращение к корням, которые дают прорасти будущему. Но в мае 1965-го отмечается то самое двадцатилетие Победы, показанное в “Июльском дожде” как передача эстафеты от поколения к поколению, и в своей речи Брежнев упоминает Сталина – раздаются продолжительные аплодисменты.

Финальная сцена с Днем Победы не спасает от депрессии. “Июльский дождь”: ни цели, ни смысла. Преддверие застоя. Исчезновение надежд, показанное как смерть любви двух героев, Лены и Володи.

Даже со старой Москвой прощается в фильме Хуциев – как раз в это время достраивался Калининский проспект и город становился другим. Конец эпохи – во всех смыслах.

Было бы как-то смешно тридцатилетним героям фильма искать подспорье в романтике революции. Ну какая романтика у взрослых людей, которые уже не верили в игрушки всесоюзного начальства с его последним революционером, “косматым Фиделем”: ироническая песенка тех лет посылала его куда подальше и предлагала Кубе “забрать свой сахар”. Зато в самом конце фильма Хуциев предлагает эту новую опору: документальная камера запечатлевает ветеранов, отмечающих День Победы. А затем – лица совсем молодых людей, родившихся сразу после войны, – наследников ветеранов. Они моложе Лены и Володи лет на десять, и у них, казалось бы, всё впереди…

После опустошения главных героев – вот он, единственный костыль. И здесь настроение Лены, казалось бы, так похожей на антониониевских Витторию из “Затмения” и Джулиану из “Красной пустыни”, вдруг оптимистически совпадает с настроением начальства: именно тогда Брежнев нашел то волшебное средство, которое позволит ему легитимировать самого себя в течение долгих лет, – священную память о войне.

Герои “Июльского дождя” приезжают “к морю в несезон”, как сказал почти в те же годы поэт, чтобы констатировать смерть любви. Но одновременно подписывают приговор эпохе надежд – не на коммунизм же надеяться, который совсем скоро, в 1968-м, отодвинется в неопределенное будущее, потому что танками будет подавлен “социализм с человеческим лицом”. И уже за пределами фильма герои, вероятно, станут метаться в узком коридоре предсказуемой жизненной траектории.

Страна качала самотлорскую нефть, вводила танки в Прагу. Диссиденты, возможно, соседи Володи по комнате в НИИ, всё активнее выходили на площади и получали сроки за антисоветскую агитацию и клевету на строй. Володя защитил кандидатскую, затем докторскую, Лена, может быть, и обрела новую любовь с человеком, которому она вернула позаимствованную в июльский дождь непромокаемую куртку, а может быть, и нет, да и куртку не вернула.

Потом страна мирилась с Америкой, пила “пепси-колу”, курила виргинский табак “Союз-Аполлон” – и все-таки сорвалась окончательно: в декабре 1979-го ввела войска в Афганистан. Это дата начала неизбежного развала СССР, тогда еще лишь отчасти экономического, по большей части – морального. Империя впала в продолжительную кому с кошмарными видениями. И с пятилеткой пышных похорон (ППП) вождей, исполненной с опережением графика – за три года, с 1982-го по 1985-й.

В перестройку Лене и Володе было бы за пятьдесят. Если бы они дожили до этого возраста, не спились, не покончили с собой.

Наше время тоже ищет моральные основы. Единственный клей нации, в отличие от выдуманных “традиционных ценностей”, – это память о войне. Но смотря какая память… Полвека, шестьдесят лет назад эта память не была до такой степени пластмассовой и триумфальной – все-таки военное поколение еще находилось на пике активности. Спустя некоторое время конвенция с руководством страны по поводу войны все еще соблюдалась, но в 1970-е память заметным образом превращалась из живой в плакатную, с постепенным возвращением на плакат генералиссимуса. Сознание стало двойным, в том числе и в воспоминаниях о войне – официальных и частных. Что лишь усугубляло разочарование, которое становилось массовым – как у Константина Симонова с его “Слишком много друзей не докличется / Повидавшее смерть поколение, / И обратно не всё увеличится / В нашем горем испытанном зрении”. Стихотворение было написано в 1941-м – первое разочарование в Сталине. Но не как лирическое (якобы послание к женщине), а как политическое высказывание поэт решился публиковать его только годы спустя.