Поперчить посахаренное

— То есть, секс сегодня отменяется? — протянул он после недолгой паузы. Хёна растеряно затеребила куртку. На ресницах задержалась влага, и под глазами было сыро. Ханбин поднял руку и вытер слезы под нижними веками. Она стояла перед ним, такая беззащитная и невинная, как и год назад. Словно ничего не изменилось. Толкни он её хоть пальцем — она сломается. Именно от его пальца, именно от его толчка. — Ну, чем тебе поднять настроение? — вздохнул он, погладив её по щеке. Наклонившись, он в шутку спросил: — На самом деле тебе бэбика заделать? — Хёна пристыдилась его фразы, приняв её за издевку. Она потрясла головой, спеша показать, что не претендует на многое. Даже если бы ей хотелось бы этого… это невозможно. Это, действительно, станет проблемой, ничего не дав, и ничего не решив. Ханбин притянул её к себе и поцеловал в макушку. — Я тоже думаю, что ещё рано. Года через два минимум, ладно? Я ещё хочу пожить для себя. Для… — он остановился, не в состоянии выдать обычную для него красивую строчку, какие лились всегда без затруднений. Почему он не может сказать «для нас, для тебя»? Всё так легко всегда произносилось! За этим ничего не стояло. А теперь, говоря это, он поймал себя на мысли, что успел когда-то, дня за два последних, спланировать себе какую-то необходимость завести семью с Хёной, чтобы признать ребенка, а когда необходимость отпала, и перед ним только что возникло раздольное, вольное будущее, в нем всё равно осталась Хёна, без которой картинка сингапурских просторов оказалась пустой. Нет, не потому что он жить без неё не мог, думал о ней каждую минуту или чувствовал неутолимую страсть — этого не было. Но потому, что это был тот человек, которому он мог бы доверить всё, абсолютно всё, потому что она была верной, доброй, преданной, всегда преданной, любящей, потому что она всё прощала и терпела, потому что она не продаст, не сдаст, и не подставит, а это ему в Сингапуре очень пригодится. Нет, он не любит её, но… просто не хочет терять. Просто никогда не отдаст никому. Просто ему нужно, чтобы она была рядом, молчала, плакала, улыбалась, пожимала плечами, разливала дрожащей от его шепота рукой чай, разбивала в раковине тарелки, потому что он тронул её бедра, тихо рыдала в его плечо от удовольствия, не решаясь сказать, что лучшего с ней ни бывало никогда и с болью смотрела бы на других женщин, чувствуя запах измены, но смиряясь. И никогда, никогда не смотрела бы на других мужчин. И когда он это проговорил в себе, то не смог остановить совершенно другие слова: — Я хочу, чтобы ты приготовила документы для перевода в другой университет. К окончанию моей учебы. Я уезжаю в Сингапур. Ты едешь со мной. Завершишь образование там.

— БиАй…

— Ты здесь не останешься. Без меня. — Чжунхэ прервал их, войдя к себе в комнату.

— Голубки, идите куда-нибудь, я хочу спать. Я дал Бобби обезболивающее, так что все отдохнём, а к утру Чжинхван обещал притащить какого-нибудь эскулапа.

— У тебя всё-таки было обезболивающее?

— Литр вискаря. Всё как в лучших госпиталях, — поднял ладони на уровень плеч Чжунхэ, не принимая никаких претензий. — Тебе тоже дать?

— Нет, не хочу, — взяв Хёну за руку, он вывел её и привёл на кухню. Кивок головы отнесся к Дохи: — Иди, посиди с Чживоном, нам нужно поговорить. — Обрадованная разрешению, студентка мигом унеслась в зал. БиАй посадил Хёну на стул и сел рядом, взяв её ладони в свои.

— О чем ты хочешь поговорить? — запереживала девушка. — Если речь о переезде, то… если ты настаиваешь…

— Я не настаиваю. Просто по-другому не будет, — сказал Ханбин. — Я просто хочу поговорить.

— Просто поговорить? — Хёна вспомнила, что да, для секса ведь она сегодня не подходит. Что ещё делать?

— Да, чтобы не думать ни о чем. Чтобы узнать что-то о тебе… мы никогда подолгу не разговаривали с тех пор, как переспали, не так ли? С тех пор я перестал тебя слушать.

— Ты и сам мало говорил, — произнесла Хёна. Он взял её за подбородок, приподняв лицо.

— Может, я пустой человек, и мне нечего сказать?

— Ты не пустой, БиАй. Ты хочешь таким быть. Только я никак не пойму, зачем? — Она провела пальцами по его руке, держащей её лицо. Во всей этой драматичной суматохе ей даже и не хотелось бы, чтобы он сейчас поимел её, прижав где-нибудь в удобном или не очень углу. Он протяжно молчал, разглядывая её светлые по ощущению, а не по цвету глаза. Они были карими, но излучали для него солнце. Только для него.