Поправка-22

На этот раз она плакала горько, тоскливо и безутешно, полностью забыв о его присутствии. В ее скорбной позе – она машинально села на кровати – чувствовалась неподдельная печаль, ее буйная, но всегда горделиво безучастная, а сейчас дико распатланная и все же красивая голова была безнадежно опущена, плечи ссутулились, она казалась обессиленной и беззащитной. Ее душили и сотрясали страдальческие рыдания. Она больше не думала об Йоссариане, он для нее просто не существовал. Ему сейчас ничего не стоило уйти. Но он решил остаться, чтобы хоть как-то скрасить ей горе, хоть как-нибудь утешить ее.

– Ну пожалуйста, – невнятно пробормотал он, положив руку ей на плечи и опечаленно, горестно вспоминая, как столь же невнятно и беспомощно бормотал он в самолете: «Ничего, ничего», когда после бомбардировки Авиньона Снегги жаловался, что ему холодно, холодно, а он ничем не мог ему помочь или хотя бы утешить и только растерянно повторял в ответ на его жалобы: «Ничего, ничего». – Ну пожалуйста, – утешительно повторил он. – Ну пожалуйста.

Она припала к его груди и плакала, плакала, пока не обессилела до того, что не могла уже и плакать, а потом, не глядя на него, взяла предложенный ей носовой платок. Она вытерла платком щеки и с едва заметной улыбкой благодарности возвратила его, вежливо прошептав «Grazie, grazie»[38], как благонравная невинная девочка, а когда он клал платок в карман и руки у него были заняты, она, как кошка, попыталась выдрать ему глаза, и это ей почти удалось.

– Вот тебе! Assassino![39] – яростно прошипела она и ринулась за ножом.

Полуослепший, он вскочил и неуклюже бросился за ней. Скрип двери заставил его оглянуться, и он с ужасом увидел – только этого ему не хватало! – ее младшую сестру со вторым длинным хлебным ножом.

– Ох, Господи, – простонал, содрогнувшись, он и выбил у девчонки нож резким ударом кулака сверху по руке. Он совсем одурел в этой кошмарно бессмысленной свалке. Не зная, кто нападет на него в следующую секунду с третьим длинным хлебным ножом, он сграбастал упавшую на пол младшую сестру Нетлиевой шлюхи, швырнул ее в Нетлиеву шлюху и, выскочив из комнаты, а потом из квартиры, помчался по лестнице вниз. Обе мстительницы выбежали вслед за ним, и он слышал, как они дробно топали вверху по деревянным ступеням, но вскоре их шаги затихли, и лестничная клетка размножила гулким эхом негромкое рыдание. Подняв голову, он увидел шлюху Нетли, которая сидела возле перил на ступеньке и плакала, уткнувшись в ладони, похожая снизу на кучку мятого тряпья, а ее неугомонная дикарка сестра, опасно перевесившись через перила, орала «Bruto! Bruto!» и жизнерадостно размахивала своим длинным хлебным ножом, словно это была новая занимательная игрушка, которую ей очень хотелось поскорее освоить.

Погоня прекратилась, но Йоссариан то и дело оглядывался. Прохожие посматривали на него как-то странно, и ему становилось еще тревожней. Он торопливо шел по улице, пытаясь сообразить, что в его облике приковывает внимание людей. Коснувшись ладонью саднящего лба, он ощутил, что пальцы у него слиплись от крови, и все понял. Он промокнул лицо и шею носовым платком. Куда бы платок ни прикасался, на нем оставались кровавые следы. У Йоссариана было расцарапано все лицо. Он поспешно двинулся к зданию Красного Креста, спустился по двум крутым маршам беломраморной лестницы в мужскую уборную, промыл там под краном холодной водой с мылом рваные царапины на лице, поправил ворот рубахи и причесался. Он никогда еще, пожалуй, не видел такого расцарапанного и распухшего лица, как свое собственное, глядящее на него из зеркала изумленными и запуганными глазами. Ну что, спрашивается, ей было от меня нужно, с озлобленным раздражением подумал он.