Пора по домам, ребята

В отличие от первой почти вся третья рота работала в поле. Заканчивали сев картофеля, распахивали большой участок недавно разминированного поля. Командира роты, уже немолодого, степенного хорунжего Дереня, они нашли в поле. Он с несколькими механиками пытался завести трактор. Эта картина особенно порадовала майора Таманского. Механики, раззадоренные появлением командира батальона, наконец-то запустили двигатель. Старая, проржавевшая развалина дымила, чихала, но в конце концов тронулась, и трехотвальный плуг начал аккуратно кроить пашню.

— Вот молодцы! — радовался Таманский. — Трактор есть трактор. А представьте себе, если бы сейчас выпустить на эти поля с десяток «челябинцев»! Таких, какие были у меня в совхозе. Вмиг бы с залежью расправились. Молодцы, ребята, хорошо начали. Нет у тебя еще таких машин?

— Едва этот сумели собрать. Есть, правда, еще паровой локомобиль, но он нам ток дает, — докладывал Дерень.

— Молодцы! А что будешь здесь сеять? Ведь время уже ушло.

— Так точно, поздно уже, товарищ майор. Но огорчаться могу лишь теоретически, так как у меня не осталось ни одного зернышка, ни одной картофелины. Посею зеленую массу, сгодится на корм скоту, ну и поле дичать не будет.

— Разумно. Ну, веди, Дерень, показывай свое хозяйство, рассказывай, что у тебя нового…

Хорунжий Дерень, довоенный кадровый унтер-офицер, не только знал армейскую службу, что сразу бросалось в глаза, но был и настоящим хозяином. Почти всю роту он расквартировал в одном месте, в приусадебных строениях. Сам фольварк находился чуть в стороне от них, окруженный небольшим парком. Ближайшая деревня была небольшой, но очень красиво расположена и — самое главное — почти не разрушена.

— Люди в деревне есть?

— Из восьмидесяти пяти хозяйств заселены только двадцать.

— Немцы, поляки?

— Шесть семей немецких. Поляков больше. Даже ксендз и солтыс[7] есть. Поляки, главным образом те, кто еще до войны приехал сюда из Польши на заработки.

— За хлебом, на заработки у нас ездили до войны, — пояснил капитан Затора.

— Но есть и такие, кто из концлагерей или с принудительных работ из Германии возвращался, деревня им понравилась, вот они и остались.

— Смотри, кому попало государственного имущества не раздавай, чтобы все не растащили. Ты в ответе за всю деревню, пока гражданские власти ее от нас не примут.

— Слежу, товарищ майор. Ну, а воры у нас уже тоже побывали. Не далее как позавчера приехали на грузовике и начали шастать по домам, тащили все, что могло сгодиться. Я послал несколько ребят, они их задержали и доставили сюда. Оказывается, возвращались из Германии, где-то раздобыли машину, ну и кидали в кузов все, что только под руку попадалось.

— И что ты с ними сделал?

— Отобрал, что награбили. Сказал, что, если имеют желание поселиться здесь, пожалуйста, пусть займутся хозяйством, а если нет, то пусть убираются подобру-поздорову.

— А грузовик?

— Конфисковал для нужд роты.

— Ну и правильно, — заметил по-русски Таманский. — Говоришь, Дерень, что люди сами себе солтыса выбрали? Вот и хорошо. Должен же кто-то их представлять. Со всеми сразу не поговоришь. Так пусть этот солтыс и еще кто-нибудь, ну хотя бы твой старшина, составят опись всего имущества, перепишут скотину. Ведь хорошие люди приедут, для них все это будет необходимо в хозяйстве.

— Разрешите доложить, я уже так и сделал.

— Ну и молодец! — Таманский был явно доволен третьей ротой и ее командиром.

Они шли по деревне в направлении фольварка. Дома, дворы в основном пустующие. Изредка мелькнет фигура человека, перебежит дорогу одичавший кот. Рядом с небольшим костелом — ухоженный, одноэтажный жилой дом с крыльцом, увитым диким виноградом.

— А вот и наш ксендз… — От костела шел статный, в черной сутане человек средних лет, но седой как лунь. Он направлялся к ним. — Сейчас наверняка будет жаловаться на меня, — улыбнулся Дерень.

— А что ты здесь натворил? С духовным лицом надо жить в согласии. Что ж, поговорим с ксендзом, послушаем, что слуга божий хочет нам сказать, — с шутливой ноткой в голосе произнес майор, хотя, честно говоря, глядя на приближающегося священника, чувствовал себя не слишком уверенно, не очень-то представляя, как с такой персоной говорить. С военным капелланом он уже сталкивался, знал его обязанности, да и привык к нему еще с тех времен, когда формировалась дивизия в Сельцах. Привык и к тому, что солдаты пели каждый вечер «Присягу»[8], а после подъема — «Когда загораются ранние зори». Но с «гражданским» ксендзом майору соприкасаться еще не приходилось. Больше всего он боялся задеть религиозные чувства или же проявить неуважение к обрядам своих подчиненных. «Да, непроста эта Польша. Ничего не попишешь. А сейчас, ко всему прочему, еще мне ксендза черти, а вернее — ангелы, подкинули». Тем временем ксендз, улыбаясь, приближался к офицерам.

— Слава Иисусу Христу. Как приятно видеть на этой земле наши польские мундиры, наших офицеров, наше польское войско!