Порча

Наутро объехал все ближайшие больницы. Оказалось, хирурги, как напасти, чураются лапароцентеза. Одни ссылались на какой-то запрет выполнять незамысловатую манипуляцию в домашних условиях. Другие отфутболивали по адресу частной клиники, которая давно приказала долго жить. Третьи прямо говорили, что этим не занимаются. Между тем, домашний лапароцентез – спасение нетранспортабельного больного. Несмотря на неприязнь, пришлось звонить Татьяне Гавриловне. Она согласилась. Попросил по телефону старшего сына, чтобы он забрал ее в больнице, свозил домой и обратно.

Утром Вера наказала мне купить метр полиэтиленовой пленки. С работы после обеда отпросился. Дома на скорую руку обустроил комнату к приходу врача. Поставил у стены стул, расстелил на полу клеенку. Вера знала, что и как надо делать. Вскоре позвонил сын.

– Пап, мы приехали, я подниматься не буду, посижу в машине.

– Хорошо, Виталя, – видеть смертельно больную мать – серьезное испытание. Необязательно всем преодолевать себя.

Врач открыла двери. В домашней обстановке, без больничного халата женщина выглядела привлекательнее. Невысокая, подтянутая. Одета была просто, без изысков. Слегка подустала, но бодрилась. Из-под шапки выбилась прядка черных волос. Повесила куртку. Огляделась. Я проводил ее в комнату. Увидев Веру, она приостановилась.

– Здравствуйте, ну как вы?

– Здравствуйте. Ноги опухают, – Вера грустно улыбнулась. Она сидела на краю постели. Босые ноги напоминали растоптанные валенки.

– Да-а… – Татьяна Гавриловна сочувственно покачала головой. – Почки не справляются. Попейте кофе. Не крепкий. Почечный чай попробуйте. Кушать можете?

– Бéстолку все.

– Надо, надо понемножку есть, поправляться. Все равно что-то усваивается. Поправитесь, химию вам сделаем, – мне стало неловко за гостью. Закинуть наживку на надежду при общении с тяжело больным это – в правилах хорошего тона. Но химию-то зачем упоминать? Как в средневековье, когда кроме кровопускания ничего не умели.

Врач прошла к гладильной доске, вытащила из своей сумочки бирюзовую пленку, расстелила ее, сложила инструменты. Я спросил:

– Татьяна Гавриловна, скажите, как уколы ставить?

– Сетку на ягодице рисуете мысленно и в верхней точке втыкаете, – она, по-режиссерски жестом, небрежно чиркнула воздух, оттопырив палец. Не глянула на меня. – Один раз поставите, потом поймете. Ничего сложного. – Я ничего не понял, но переспрашивать не стал. Надела перчатки, повернулась. Вера, видя готовность хирурга начинать, приподнялась с постели. Я помог ей сесть на стул и вышел, рассудив, что предстоит сугубо специфическое дело.

Это был первый домашний лапароцентез. Через несколько минут Татьяна Гавриловна вышла в коридор. Я попрощался с нею. Вернулся в спальню. Вера лежала под одеялом.

– Легче? – спросил я.

– О чем спрашиваешь? – она посмотрела на меня утомленно. Когда пожар потушен, о настроении не спрашивают. – Убери здесь все и съезди за уколами. – Я убрал медицинские причиндалы. Осторожно спросил:

– Может обойдемся пока? – Вера молчала. – Если скатимся на уколы, то ведь это же – все, дорога в никуда. Понимаешь это?

– Понимаю, купи уколы! – Вера раздражалась. Она терпела страшную боль, а мне было невдомек.

Препараты для обезболивающих уколов выдавали в специальной аптеке. Аптекарша подала мне Трамадол, а вместо спирта для анестезии посоветовала воспользоваться настойкой муравьиной кислоты. Беда какая-то со спиртом. Не так давно им торговали все, кому не лень.

Со студенческой поры помню, как мучился перед смертью мой отец. У него был рак бронхов. Он жил в далекой горной деревне с полной, добродушной женщиной, которую я звал тетей Дусей. Два месяца я гостил у них. В дом приходила медсестра и, чтобы больной не страдал, трижды в день колола ему морфий. Под воздействием опиума отец несколько часов не чувствовал боли. Память об уколах онкобольному навевала роковые мысли.

По возвращении из аптеки я повстречался в гараже с соседом. Валера был моим другом. Я доверял ему безгранично и искренне делился переживаниями.

– Как Вера?

– Плохо, Валера, – увидев у меня на глазах наворачивающиеся слезы, друг переспросил:

– Улучшения нет?

– Не-а…

– Не переживай.

– Да как не переживать, я же люблю ее, – и тут друг мой отчебучил:

– Ты ведь изменял ей! – и добавил, видя мое изумленное лицо:

– Как можно любить, если изменяешь? – я растерялся, хлопаю на него влажными веками, а он посуровел, ждет, что скажу.

Педантичный друг мой по привычке воспитывал меня. Он понимал, что чихать в театре неприлично, но не мог сдержаться, чтобы не козырнуть лишний раз: видишь, мол, какой я правильный! Не знающим сострадания не известно чувство любви. Они о нем судят, примерно, как рукомойник о джакузи: корыто. Но вопрос повис. Повис тяжело, неуютно… Будто надел отрепья и хожу в них прилюдно.