Порочная страсть

Предчувствие непоправимой беды уже витало в воздухе. Циники списали бы это на приближение сезона дождей, но сестра Лангтри не обманывалась. Когда все надежды, все счастливые чаяния рассыпаются в одно мгновение, вдруг с беспощадной ясностью понимаешь, что строила свой замок на песке. Именно так и случилось у нее с Майклом. Как она могла поверить, будто в искусственном мирке военной базы может возникнуть что-то подлинное, прочное? Разве не по этой причине она решительно отказалась развивать отношения с Нилом Паркинсоном? Обычно мужчина ложится в постель с той, кого знает – или по крайней мере ему кажется, что знает, – но для Майкла настоящей Онор Лангтри никогда не существовало, это была выдумка, фантазия. Единственная Лангтри, которую он знал, была сестрой милосердия. В случае с Нилом у нее хватило здравомыслия это понять и задушить в себе надежды, пока оба они не вернутся к привычному окружению, пока у Нила не появится возможность увидеть в ней не сестру Лангтри, а Онор, но с Майклом она не думала, не рассуждала: все вытеснило желание быть с ним, любить его здесь и сейчас, – и к черту последствия. И все же какая-то часть ее существа всегда безотчетно чувствовала, как непрочна, как призрачна эта связь.

Много лет назад одна из преподавательниц подготовительной школы для медсестер в Парраматте повела молодых стажерок на дополнительную лекцию об эмоциональных издержках и профессиональных рисках в сестринской работе. Среди практиканток была и Онор Лангтри. Лекторша назвала в числе прочих опасность влюбиться в пациента и прибавила: «А если все же это произойдет, то упаси вас Бог от пациентов с хроническими заболеваниями: любить паралитика, инвалида-колясочника или туберкулезника – дело безнадежное, заранее обреченное на неудачу». Она произнесла эти слова размеренным будничным тоном, но Онор запомнила их на всю жизнь… «дело безнадежное, заранее обреченное на неудачу».

Майкл, конечно, мало походил на больного, тем более хронического, но встретились они в госпитальной палате и день за днем каждый исполнял свою роль: она – медсестры, а он – пациента. Барак «Икс» бросал мрачную тень на их любовь. Даже если допустить, что Майкл не испытал на себе действие этого яда, она чувствовала: отрава уже проникла к ней в кровь. Ее главный и единственный долг – видеть в Майкле пациента отделения «Икс». С Нилом Паркинсоном ей это удалось, но поскольку она его не любила, следовать долгу было легко.

Теперь же она пыталась нахлобучить на голову сразу две шляпы: совместить любовь и долг, удержать и мужчину, и пациента… вот именно, пациента. Чувство долга твердило, что перед ней прежде всего больной. И не важно, что это слово к нему не подходит: долг есть долг, и забывать о нем нельзя. Долг превыше всего, и никакая любовь на свете не в силах изменить закоренелых привычек, которые с годами въедаются в плоть и кровь.

«Какую же шляпу мне выбрать: любовь или долг? – спросила себя Онор, когда чужими, тяжелыми шагами поднималась по лестнице на веранду, куда выходила ее комната. – Кем мне для него быть: любовницей или сестрой, нянькой? И кем будет для меня он: возлюбленным или пациентом?»

Внезапный порыв ветра взметнул край ее сестринского платка, оголив шею, и она сказала себе: «Вот и ответ на вопрос: на мне шляпа долга».

Открыв дверь, сестра Лангтри увидела, что Майкл, в пижаме и халате, которые она одолжила в бараке «Би», сидит на стуле и терпеливо ждет. Стул теперь, правда, стоял в другом конце комнаты, подальше от кровати, а постель была так аккуратно застелена, что это отрезвило бы даже самое буйное, самое разнузданное воображение. Никому бы в голову не пришло, что минувшей ночью на этой узкой койке бушевали страсти и боль мешалась с наслаждением, которого не знало ни одно роскошное, усыпанное подушками ложе сластолюбца. Как ни странно, спартански строгий облик комнаты обескуражил Онор: пересекая веранду, она рисовала себе другую картину и ожидала увидеть Майкла в постели, еще раздетым.

Будь это так, она могла бы продлить минуты нежности, заглушить в себе голос долга, прилечь рядом с любимым, набраться храбрости и сделать то, чего хотелось больше всего на свете: обнять его, подставить губы для жарких, властных поцелуев, оживить воспоминания о прошедшей ночи, вновь испытать острую радость, послевкусие которой отравил мертвец, что все еще лежал в нелепой позе на цементном полу бани.

Она молча, без улыбки остановилась в дверях, не в силах двинуться с места или заговорить, опустошенная, угасшая. Он, должно быть, что-то прочел по ее лицу: вскочил, подошел к ней, но не настолько близко, чтобы коснуться, и тревожно спросил:

– Что-то случилось? На тебе лица нет.

– Люс покончил с собой, – просто сказала Онор и замолчала, словно слова эти отняли у нее последние силы.

– Покончил с собой? – изумился Майкл, но уже в следующий миг выражение гадливости сбежало с его лица, сменившись ужасом, словно он сам сотворил нечто чудовищное, и помертвевшие губы прошептали: – О боже… Что я наделал! Что же я наделал…