Порочное полнолуние (СИ)

— Какого черта ты наделал?! — слышу в темноте разъяренный крик Иды. — Ты совсем обезумел?!

— Она пришла и сказала, что своя и назвала имя, — тяжело и с наигранным кашлем отзывается Герман.

— Она не могла назвать свое имя! — рявкает Чад.

— Тем не менее, — посмеивается Герман. — Шустрая девка. Остальные ваши шлюшки в подушки рыдали, а эта рисует. Гляди.

— Заяц? — глухо недоумевает Крис.

— Метафора, — Герман хмыкает. — А это ты. И ведь как передала твою вечную меланхолию, Ида. Прямо страдалица.

Темнота гудит болью и шелестит страницами. Я умоляю затихнуть, замолчать и не дышать. Я слышу, как бьются сердца оборотней, а вместе с ритмичными ударами и сотрясается замок. Звуки пронизывают мое тело, стены, пол, землю и бегут волнами дальше, по лесу меж корней.

— Я тебя не прощу, если она не очнется, — шипит Эдвин.

— Да мне насрать на твое прощение. Ты мне кто?

— Внук!

Слышу в голосе младшего из братьев обиду и злость, но, похоже, старику и правда до звезды его досада. У него особое отношение к приемным внукам, и он отнюдь не теплое и не нежное. Да и в отношениях с дочерью прослеживается разочарование и недовольство. А ведь могла выйти замуж, а не устраивать игры в сильную и независимую.

— Да неужели? — охает Герман. — Что-то не припомню, чтобы у меня в роду были рыжие!

— Я надеялся, ты сдох уже, — вздыхает Крис. — Но нет. Ты живее всех живых.

— Хрена лысого я оставлю лес без присмотра!

— Ты знала, что он живой? — зло уточняет Чад. — Ма! Знала?!

— Подозревала.

— Сука! — раздается гулкий удар, от которого вибрирует бездна.

— Вырастила неблагодарных щенков, — скрипит ехидный голос. — О, давай, пупсик, кинься на старика. Я ведь достойный противник. Как раз тебе по зубам.

Очень любопытно, кто из трех оборотней решил бросиь вызов немощномму Герману, но, судя по злобному рыку и хохоту с кашлем, насилия над морщинистой обезьяной не состоится.

— Ласточка… — шуршит голос Эдвина.

О перепонки скребутся тонкие и острые коготки, и меня рвет на части боли, что эхом прокатывается по мраку. Замолчите. Заклинаю всеми богами, заткнитесь! Заметавшись с криками в чернильной пустоте, бьюсь мотыльком о холодные стены.

— Стой, Ласточка, стой!

Голоса, рык гонят меня прочь, как слепую и раненую птицу. Мне страшно. Я чувствую, как падаю, отбиваю бока о невидимые преграды и вновь бегу, оглушенная грохотом.

— И с хрена ли ты такая быстрая?! — меня накрывает рев Чада.

По вою, визгам, рыку и возне, я могу предположить, что за гранью моего кошмара идет нешуточная борьба. Тьма отдается на языке соленой кровью, а меня саму словно придавили сверху бетонной плитой, которая почему-то тяжело дышит и недовольно ворчит:

— Успокойся.

— Она просто не в себе, — шепчет Эдвин.

— Веревку неси!

Да что у них там происходит? Кого они собрались связывать?

— Да вашу ж мать! Крис! Ах ты, дрянь, больно! До кости! — рык, тишина, вкус крови и шепот Чада. — Зубы отрастила, сучка?!

— Охо-хоюшки-хохо, — с насмешкой скрипит вдали Герман. — Какие вы громкие, ребята. С одной сукой втроем не можете справиться.

— Папа!

И меня опять мотает в темноте из стороны в стороны. Шум такой, будто весь мир рушится.

— Не смей на меня кидаться, — шипит Герман. — Ты моей крови! Я тебя породил! Я, можно сказать, твой отец!

— Папа, это не смешно!

— Да ты глянь! Уши точно мои!

Меня заносит на крутой вираж, и что-то громыхает под крик Иды и дьявольский смех ее отца. Адский аттракцион с падениями, прыжками, столкновениями и ушибами заканчивается глухим ударом, головной болью и жуткими утробными звуками, словно кого-то выворачивает наружу.

Тишина. Теснота и холод. Из темноты выныривает тень на четырех лапах, с торчащими на макушке ушами и пушистым хвостом. Перетряхнувшись всем телом, скалит безразмерную пасть и крупными пружинистыми прыжками бежит ко мне.

— Отвали!

Желтые глаза мохнатой образины не обещают ничего хорошего: она возжелала меня сожрать и костей не оставить. Срываюсь с места и несусь во тьму, что обещает укрыть и защитить. Зверюга рычит и не отстает, подгоняя подвываниями.

— Свои не бегут…

Ох, как вовремя я вспомнила слова старого маразматика, который меня и утопил во всем этом ужасе. Захлебываюсь в криках, а затем, осознав, что я вновь трусливо удираю от врага, торможу, и разворачиваюсь, преисполненная гневом.

Да лучше пусть меня сожрут! Я устала! Надо признать, я проиграла. То я бегу от волков в лесу, то от Боба, то теперь от непонятной черной гадины с горящими голодом глазами. Всё, финита ля комедия. Раскинув руки в стороны и широко расставив ноги, с бесстрашием смотрю в очи смерти на четырех крепких лапах.

— Ну, давай, гадина, сожри меня!

Грациозно прыгает, оттолкнувшись от смоляной глади, и с оскалом летит на меня, раскрыв пасть. Что-то я переоценила себя. С отчаянием наблюдаю, как монстр приближается, а затем обращается в вихрь черных листьев, что лезвиями погружаются в грудь, кроша ребра и внутренности в кровавое месиво.

Мой крик перетекает в волчий вой, а затем в тихий и неразборчивый бубнеж. Тьма расступается, обнажая мутные пятна. Они вздрагивают перед глазами и обращаются в мягкие складки балдахина над головой.