Порочные

Гнуло хребет и кости. Гнуло так сильно, так остро, что на миг показалось, что в теле не осталось ничего целого, что внутренние органы порваны и искромсаны осколками, а я сама просто мешок с требухой.

Очень. Больно.

Хуже, больше, чем все, что я испытывала до этого. Хуже, чем падение с высоты на асфальт, хуже, чем авария, хуже, чем обвал.

Очень. Больно.

И темнота все плотнее и плотнее, все гуще. Тянет, засасывает, поглощает, обгладывая и уничтожая.

Минуты, часы?

Отвратительно, страшно, больно.

И злой, растерянный голос сквозь эту боль и гудение крови в ушах. Но я не понимаю слов, не различаю звуков, каша из рычания и интонаций. Каша из собственных ощущений.

Но в какой-то момент что-то меняется. Не знаю, что… Что-то…

Возвращается запах. Понемногу, отголосками, урывками. Хвои и… чего-то терпкого. Этот второй запах едва уловим, почти прозрачен. И все-таки он есть. И тело тянет и рвет уже меньше, жар в голове и боль отступают. По капле, по крупице, по песчинке, и все же… Успокаивается сердце, будто сжимается до нормального размера, уходит из вен кислота, отпускает натяжение в мышцах.

Я слышу шелест деревьев над головой, птиц, аэропорт.

Я чувствую под собой ветки, иголки, кусты, траву.

Сквозь веки пробивается свет. Тусклый, но он есть. И дышать больше не больно.

Что-то поменялось.

А потом я открываю глаза. Делаю глубокий шумный, жадный вдох полной грудью…

…сладкий вдох, и воздух сладкий…

…вижу прямо над собой растерянного, но еще более взбешенного Джереми-не-Джереми и улыбаюсь ему. Пальцы мужчины стискивают мои плечи.

Во рту вкус крови, она стекает из носа.

Но я не могу перестать улыбаться.

Я с трудом, невероятным усилием поднимаю руку, чувствуя, как она дрожит, и показываю ему фак.

— Иди на хер, — шепчу, — ты больше не моя пара.

Тошнит неимоверно.

И он шарахается от меня, выпуская, смотрит не понимая. А я продолжаю улыбаться. Урод тоже в человеческой форме. Вызывает глухую ярость. Тупую.

И наконец-то… наконец-то моя волчица со мной согласна. Наконец-то она не трясется перед ним, не хочет его, наконец-то ей все равно на его запах и присутствие.

Проходит всего несколько секунд. Не больше пяти. И говнюк снова наклоняется, вздергивает меня на ноги, разворачивает, прижимая спиной к себе, и впивается клыками между шеей и плечом, потом еще раз и еще.

А мне все равно.

Потому что… просто все равно.

— Это дерьмо на меня больше не действует, — хриплю я. Слова не получается выговаривать нормально, выходит что-то невнятное, очередная каша из букв и звуков. Во рту все еще кровь, ноги не держат, я стою только потому, что в руках у Джереми-Ричарда, как только он разожмет пальцы, я свалюсь.

А терпкий запах все четче. Запах кайенского перца. Его запах. И волк позади меня это тоже чувствует и, как и я, понимает, что это значит.

Я скорее ощущаю спиной, чем слышу, рычание, рвущееся из груди мужчины, его напряжение, злость, разочарование.

Я сплевываю кровь, собравшуюся во рту, на землю, поворачиваю немного голову. Слова Джереми-не-Джереми, сказанные в машине, вдруг вспыхивают неоновой вывеской в мозгу, как чертова контекстная реклама. И мне надо знать…

— Это ты… — получается уже лучше, чем в прошлый раз, — ты был у меня в квартире?

Руки оборотня стискивают меня крепче, когти рвут кожу, впиваются в тело.

Вместо ответа придурок снова меня кусает. И опять.

А среди деревьев я уже вижу тень. Огромную.

И она быстро двигается, вызывая во мне волну злорадного удовольствия. Мрачного, но такого сладкого удовольствия.

Ричард, или как его там, начинает пятиться назад. Все еще сжимает меня, держит и пятится.

Пятится от взбешенного зверя, что несется к нам. От разъяренного, очень опасного зверя. Этот зверь смотрит на меня, не сводит золотого взгляда, скалится и рычит так громко, что его рев заглушает все вокруг, даже шум двигателей очередного самолета.

Мудак из Лиша продолжает отступать. Тоже рычит.

Маркус двигается невероятно быстро, как будто мерцает. И с каждым мерцанием расстояние, разделяющее нас, сокращается.

Четыреста, триста, двести ярдов.

Сто.

Пятьдесят.

Двадцать.

А в следующий миг он перекидывается, чуть ли не в прыжке, и вырастает перед нами.

— Отпусти ее, — рычит мой Маркус Джефферсон. Мой самоуверенный засранец.

И рука Джереми оказывается на моей шее.

Марк улыбается, у него во рту клыки, когти на пальцах, проступает шерсть на шее, вдоль скул и бедер. И сила его зверя вокруг. Мощь, вызывающая желание склонить голову.

— Двинешься, — отвечает урод, — и я сверну ей шею.

— Свернешь шею своей паре? — качает головой Маркус. Голос звучит низко, тягуче, спокойно. Джефферсон в бешенстве. Я чувствую, знаю. В крайней степени бешенства. В дикой, темной ярости, и я ни хрена не завидую Реми-не-Реми, вот только… только есть одно «но»… Огромное такое, оно как пятно на кипенно-белой сорочке, как розовый слон в комнате. И все еще не дает мне покоя. И чем больше я об этом думаю, тем больше становится понятной сама ситуация, тем более реальной она кажется. Несмотря даже на то, что засранец так и не ответил на мой вопрос.