Порочные

А что если… Если попробовать испугаться обратно? Что если попробовать…

Реми не бежал, шел спокойно, будто в его распоряжении было все время мира. Серая шкура лоснилась, двигались под ней мышцы, тяжелые лапы сминали траву. И так же медленно волчица следовала за ним. Просто шла, просто двигалась почти след в след не в силах противиться приказу того, кого считала парой, не находила причин для сопротивления.

А я сосредоточилась на страхе. На своем страхе, на своем кошмаре, на своих мыслях, ощущениях, инстинктах. Больше человеческих, чем волчьих.

Воспоминания о стае хлынули без усилий. О стаях. Джефферсона и Макклина, о Филиппе и Дилане. Я вспоминала все. Удивительно четкие картинки мелькали перед глазами: неразлучная троица — Крис, Арт и Марк — в их «форте», суровый, но такой надежный Аллен, Макклин на байке, «Берлога», какой она была в моем детстве и какой она стала сейчас, мой первый оборот и первая охота, мои первые попытки играть на гитаре, первый поцелуй с Маркусом в Доме на утесе, его руки и глаза, его самоуверенная бесящая улыбка. Я вспомнила его зверя — красивого и сильного, запах, рычание и смех, я вспомнила дома в стае, улицы, метки волков на деревьях, озеро, шумные вечеринки, безрассудные споры, свою первую поддержанную тачку и то, как отец учил меня водить, как мама заплетала мне на ночь косы, чтобы утром было проще расчесывать волосы. Вспоминала Анну и ее волчонка, кровь на сбитых коленках, перебранки с Хэнсон, самое радостное лето в жизни. Оно пахло ванильным мороженым, кукурузными чипсами и брызгами фонтана на площади в Торонто. Я чувствовала в то лето себя такой свободной, такой самоуверенной, наглой девчонкой, способной на все. Способной сдвинуть горы, покорить весь мир, способной даже обратить на себя внимание такого самоуверенного засранца, как Маркус Джефферсон. В то лето я первый раз постриглась, первый раз выкрасила волосы. Получилось ужасно, но мне нравилось. В то лето я даже думала о том, чтобы набить татуировку или проколоть нос.

А теперь…

Если я пойду сейчас туда, за ним…

Больше ничего этого не будет, никогда не будет. Ничего. Он посадит меня в клетку, в тесном, темном подвале, запрет, закроет, замурует ото всех.

И пришла боль, паника и страх, мой, а не животный, ужас. Настоящий дикий ужас, от которого в горле пересыхает, от которого леденеют пальцы, от которого судорогой бьет тело и перестает стучать сердце…

…волчица дернулась…

Я никогда больше ничего из этого не увижу, я никогда больше не буду есть с Артом фисташковое мороженое, я никогда больше не смогу дотронуться до Джеффресона, я никогда больше не увижу никого из стаи, Крис, Конарда, Джеймса, никогда не зайду в «Берлогу», не попробую их пива и стейков. Я умру в клетке, навсегда останусь в ней, если сделаю хотя бы шаг, и боль затопит меня с головой, боль и бессилие…

Навсегда. Вечно.

…волчица жалобно и тихо тявкнула…

Теперь без стаи. Совершенно одна.

Все это так ярко, так реально. И под пальцами больше не песок у озера, а выжигающе-ледяной холод железных прутьев, вместо воздуха, наполненного хвоей, — сырой запах подвала, вкус плесени на языке, вместо кофе. Вместо леса — темнота и пустота…

…волчица замерла, согнув левую лапу. Остановилась.

И мои щенки будут со мной в этой темноте. В холоде, в боли. Если он вообще позволит мне остаться с ними. Ведь может и не позволить. Может поступить так же, как урод из Бостона поступал с Фрэн. Заведет себе любовницу, и они будут жить с ними. Мои. Щенки.

Больно. Очень больно. И очень страшно.

И я не хочу так. Я не буду так.

Я хочу к Маркусу. Я люблю Маркуса. И стаю нашу дурацкую люблю. И лес, и озеро, и Дом на утесе, и «Берлогу», и Арта, и Крис, и даже говнюка-Макклина. Свою свободу люблю. И Филиппа с Ланом, работу свою идиотскую. Бессонные ночи и литры кофе, песок в глазах, усталость. Я. Все. Это. Люблю. И не собираюсь терять.

А Джереми — просто язва, гнилой нарыв, чертов рудимент. И я смогу от него вылечиться.

…дрожь прошла вдоль тела. От кончика хвоста до кончика носа. Впились когти в сырой подлесок, поплыло зрение, хрустнули кости. Боль взорвалась в голове, теле, в каждой вене и в каждом нерве, в каждой мышце. Болело все: и когти, и зубы, и глаза. Выкручивало, выворачивало, выдергивало ржавыми крюками из нутра, выскребало. Хотелось орать и кататься по земле от жара, тошноты. Хотелось выть, срывая голос, хотелось вылезти из шкуры, тела. Бросить все это здесь. Что-то непонятное, дикое, болезненное разрывало на куски, на ошметки плоти, взрывалось и лопалось внутри, снаружи, везде. Во мне и вокруг.

Я даже землю под собой не чувствовала, только боль, и текла из пасти слюна без остановки, текла из носа кровь. Я ничего не видела, ничего не слышала. Даже собственное дыхание не чувствовала. Мне казалось, что я перестала дышать, разучилась в какой-то момент. Воздух… тоже причинял боль. Невыносимую. Она не накатывала волнами. Она просто была. Не стихала, не усиливалась. Одинаковая.