Порочные

Глаза она открыла, только когда мы уже подходили к ее дому, из-за громкого взрыва смеха со стороны главной дороги.

Открыла и еще крепче схватилась за мою футболку. Сонная, взъерошенная, немного растерянная.

— Марк, — голос звучит хрипло и тихо. Прошивает меня будто двадцатый калибр, от макушки до основания, вытаскивает и вытягивает что-то темное со дна, — что…

— Ты уснула, зануда, — я отвожу от Бартон взгляд, с трудом, но все же отвожу. От ее губ, от ее глаз, от взъерошенных волос. Но с места так и не двигаюсь, застыв возле двери. — Отключилась прямо за столом.

— Почему не разбудил? — Эм все еще сонная, поэтому не спорит и не пререкается, по своему обыкновению. Она все еще мягкая и растерянная, умопомрачительная.

Под белым, безликим и слишком большим для нее халатом нет толстовки. Она осталась висеть на вешалке в больнице, и поэтому я очень остро чувствую каждый изгиб Эм, трогательные позвонки, птичьи косточки ребер.

— А зачем? — вопрос резонный, потому что я действительно не понимаю, зачем надо было ее будить. Я сейчас вообще с трудом понимаю что-либо, даже себя. Тем более свои ощущения. Просто… что-то происходит. И я не хочу, чтобы это что-то прекращалось. Меня все устраивает, даже более чем.

— Я все еще не закончила с…

— Ты завтра все закончишь, — мой голос тоже звучит тихо, глаза Эм завораживают и затягивают, ее искусанные губы все еще как брусника. Бартон хрустально-тонкая, шелково-нежная. Рваные прядки, обрамляющие лицо, придают ей какой-то совершенно беззащитный вид. Это дико. Потому что я знаю, что Эм отнюдь не беззащитна, но отделаться от этой мысли не могу.

Ее дыхание сбивается, она застывает в моих руках, забывает сделать следующий вдох, зрачки расширены, и снова еще сильнее натягивается ткань в ее пальцах.

Я наклоняю к ней голову, втягиваю запах у виска и за мочкой уха.

Дышу.

— Джефферсон, — в этом обращении проскальзывает обычная Бартон. Колючая, защищающаяся.

— Замолчи, Эм, — раскатистым рычанием из горла. — Просто замолчи.

И она на удивление замолкает, захлопывает рот и не двигается.

Я втягиваю ее запах еще несколько мгновений, может минут, может секунд. А потом разжимаю руки. И Эм медленно скользит вдоль моего тела.

Я не прячу от нее желание, наоборот, хочу, чтобы она почувствовала и ощутила его в полной мере, поэтому прижимаю ее бедра к своим.

Это кайф. Это очень просто и очень остро. Почти на грани.

Мы оба чувствуем, как между нами искрит, поднеси спичку — и рванет к чертям. Полыхать будет до самого рассвета, до неба, затмевая солнце.

Эмили выглядит напуганной и… черт возьми, разгоряченной. В ее глазах тлеют угли, в ее глазах затаилась волчица, и, как всегда, она от меня ничего не скрывает.

Мне хочется попробовать на вкус кожу за ухом Эмили. И я провожу языком. С оттяжкой, прикусываю мочку уха и зализываю место укуса.

Бартон всхлипывает, ее бедра еще теснее прижимаются ко мне, пальцы путаются в волосах, натягивают.

Вот так.

Взрыв смеха где-то совсем близко, и я вдыхаю запах Эм в последний раз, а потом отступаю на шаг. С огромным трудом, чуть ли не за волосы оттаскиваю себя от девушки. В висках — пульс, кровь и жидкая ртуть. Дерет в горле вкусом брусники.

— Спокойной ночи, Эмили, — на моих губах улыбка. Затаившаяся, но все же она есть. И я благодарен сумраку и теням за то, что они скрывают этот намек на улыбку от Эмили. Она снова не так поймет.

Волчица молчит, ничего не говорит. На ее шее мурашки, зрачки расширены, запах желания забивает мне легкие, туманит мозги, как три бутылки двенадцатилетнего виски. Она опускает руки, медленно выпутывая пальцы из моих волос, и отступает на шаг, прислоняется спиной к двери. Смотрит почти испуганно, но подбородок гордо вздернут.

Уйти получается с трудом, но я все же ухожу и не оглядываюсь, чувствую спиной взгляд Бартон, моя улыбка все шире с каждым шагом.

Глава 4

Эмили Бартон

У меня совершенно не получается справляться с собой.

И чем дольше я смотрела вслед Марку, тем отчетливее это понимала, тем сильнее становилось мое отчаянье. Я чувствовала это отчаянье сейчас практически за спиной, его дыхание на шее, ледяные пальцы на запястьях, ядовитый шепот на ухо.

Я не понимала, в какую игру играет Джефферсон. И совершенно не была уверена, что хочу понять.

Тело колотило. Начало колотить, как только я позволила себе не сдерживаться. Крупная дрожь, как ломка, чуть ли не до стука зубов. Задорная такая, почти осязаемая дробь.

Сколько должно пройти времени, чтобы меня наконец-то отпустило?

Разве пять лет — недостаточный срок?

И волчица толкается и рвется внутри, как обезумевшая. Ей сорвало тормоза. Она хочет к нему, она готова плюхнуться на брюхо у его ног и отставить задницу. И от этого почти тошнит.

Запах Маркуса — что-то терпко-горькое, обжигающее, как кайенский перец — все еще на языке, в легких, во рту.

Я закрыла глаза, уперлась затылком в дверь, с шумом выдохнула.

В задницу. И Джефферсона в задницу в первую очередь!

Я толкнула дверь и вошла в тихий дом.

Иллюзия защиты, как струи воды городского фонтана — прозрачная, слабая. Все здесь принадлежит Джефферсону. Этот дом не исключение.