Порочные

Волк оглаживает мое тело, пальцы сжимают грудь, а потом одна его рука путается у меня в волосах, заставляя откинуть голову.

Язык Маркуса врывается в рот. Словно наказывает за что-то, мучает. А я могу лишь хвататься за простыню, потому что внутри все сводит судорогой, потому что кружится голова, потому что тело выгибается само собой.

Я не испытывала ничего подобного даже в ночь своего новолуния.

Джефферсон терзает мой рот, атакует, невыносимо откровенно и чувственно царапает щетина, так невыносимо, что я ерзаю под Маркусом, перестаю осознавать себя.

Мне хочется прикасаться к нему в ответ, мне хочется попробовать его на вкус, мне хочется повернуться к нему и подставить шею, прогнувшись в спине так резко, как только смогу.

И я сильнее ерзаю, почти хнычу.

— Маркус…

Его руки возвращаются к моей груди, и пальцы касаются сосков. У него твердые подушечки, жесткие, ладони немного шершавые.

— Марк, пожалуйста…

— Тебе не стоило приезжать сюда, принцесса. Тебе не стоило дразнить меня сегодня в этом чертовом магазине, — хрипит он с угрозой мне на ухо, и волоски по всему телу встают дыбом от этого звука, резонируют, как камертон, тело дрожит. — Ты в моей стае и в моей власти. Ты будешь стонать так громко, просить так отчаянно, как никогда не просила и не стонала.

Это звучит почти как клятва, как приказ. И не поверить этой клятве, не подчиниться этому приказу невозможно. У меня не хватит для этого сил.

Я уже сдалась. Полностью подчинилась…

— Марк…

— Сладкая, маленькая зануда, — удовлетворенно выдыхает он и снова накрывает мои губы, а его пальцы спускаются все ниже. По груди, ребрам, животу. Еще ниже.

Он находит сосредоточение моего желания и сжимает его, надавливает, что-то вычерчивает. Очередное проклятье. Ставит очередное клеймо. И губы, оторвавшись от моих, следуют за рукой, проделывают тот же путь.

Вдоль шеи, к ключице, ко впадинке, к груди. Когда зубы захватывают сосок, я всхлипываю и зарываюсь руками в волосы. Меня почти подбрасывает на кровати, потому что одновременно с этим, его пальцы усиливают напор.

Это больше не ласка, это снова наказание.

Сладкое-сладкое наказание…

Маркус не обращает внимания на мои стоны и всхлипы, он спускается еще ниже, а через миг место пальцев заменяют губы, язык скользит внутрь меня. Снова, снова и снова.

Это…

Это почти больно.

И я мечусь под ним, кричу, всхлипываю и закусываю губы, больше не управляя, не контролируя свое тело, не понимая и не желая осознавать, что происходит и с кем.

Я только шире развожу ноги, сгибаю их в коленях и начинаю подаваться навстречу губам, языку и пальцам.

В воздухе пахнет желанием, сексом и потом. Шуршат подо мной простыни, влажные звуки его поцелуев и мои хриплые, надрывные стоны.

Маркус Джефферсон безжалостен и беспощаден, очень жесток. Потому что не дает мне двигаться, потому что удерживает меня на кровати, прижав ладонью к матрасу, потому что то замедляется, то ускоряется…

И вдруг сжимает зубами клитор.

И я взрываюсь. Как реактор, как сверхновая, выгибаюсь почти невозможно, гул и грохот в голове, кровь на языке из-за прокушенной губы…

И мой крик рвет барабанные перепонки, это утро и… Мой сон…

Всего лишь сон…

Я подскочила на кровати: мокрая, все еще возбужденная и разочарованная.

Черт!

Черт бы тебя подрал, Маркус Джефферсон!

Со стоном упала назад на подушку, тело все еще подрагивало, белье промокло, футболка сбилась и задралась выше груди. Дыхание действительно как после секса.

Дилан, мать его, и его разговоры на ночь глядя про Джефферсона и чертову сублимацию… Вот же ж мозгоправ!..

Я зарычала от злости и бессилия, жахнула кулаком по кровати и слизала с губы кровь.

Вон. Вон из моей головы.

В комнате было душно и жарко, солнце едва-едва заглядывало в окна, с улицы не доносилось почти никаких звуков: ни голосов, ни детских криков, ни рычания мотора или шума газонокосилки.

Выходит, я спала меньше часа.

Я перевернулась на бок, постаралась расслабить мышцы. Потом снова перевернулась. И еще раз. И еще.

Через пятнадцать минут бесполезного ворочанья я со стоном поднялась и приблизилась к окну, потянула за ручку, упираясь лбом в прохладное стекло другой створки, сделала несколько жадных, глубоких вдохов.

Очень жарко.

А потом открыла глаза, поднимая голову, потому что снова вдруг появилось ощущение чужого взгляда на коже. Очень пристального, очень откровенного взгляда.

Там, внизу, напротив окна спальни, стоял Марк. Стоял, засунув руки в карманы домашних штанов, босиком, без рубашки и сверлил меня темными, яростно-обжигающими глазами. Ничего не говорил, ничего не делал. Просто стоял и смотрел. И на его скулах играли желваки, а грудь вздымалась и опускалась так тяжело, как будто он только что пробежал десять миль. И складывалось ощущение, что он точно знает о том, что мне приснилось, чувствует, насколько мокрое мое белье, понимает, отчего меня все еще потряхивает, из-за чего горят лицо и шея…

А я не могла отвести от него взгляд. От глаз, что сейчас цветом напоминали расплавленный горький шоколад. И дышать, несмотря на открытое окно, все еще было нечем.