Порода. The breed

- Мэй, dearest, Валентина мне даже не подруга. Она как сестра. Вместо сестры. Знаешь, у русских так принято: крестная сестра. Эти узы очень сильны, - прибавила я слишком уверенно (что-то никакой особой крепости таких «уз», как, впрочем, и других, у русских я не замечала).

- Oh, dearest dear, - Мэй подалась вперед и облокотилась на стол.

- Ее бабушка моя крестная (была, - подумала я с горечью: si devant!). - Меня даже назвали ее именем – Анна. Значит, у нас одна небесная покровительница.

Нордически-пронзительный взгляд Мэй стал мягким, как средиземное море.

- Валентина сирота, у нее только бабушка и я на свете и остались, - беззастенчиво врала я, надеясь, что если существование мужа выплывет наружу, я и его смогу объяснить. А впрочем, что, собственно, объяснять? Ведь теперь это правда, правда истинная. Сбежал, подлый предатель. Да и Анна Александровна умерла…

- Мэй, я так волнуюсь, что не сказала самого главного: бабушка Валентины умерла. Только вчера. Моя крестная. Теперь Валентина одна на свете. Вот она и сказала мне об этом, - закончила я уже величественно, как и подобает русской, узы которой особенно сильны, а дух соответственно высок. – Да и у меня после смерти Анны Александровны только мать и Валентина. И моя собака, - прибавила я спохватившись. Лицо Мэй уже выражало решимость. Ну все, - подумала я, - дело сделано. Теперь Валентина может ехать.

- А у Валентины есть собака, Анна? Ей нужно немедленно помочь. Бедняжка обречена на недостаток внимания. Кто теперь будет ею заниматься?

- Нет у нее собаки никакой... – я вовремя оборвала фразу: не хватало еще ляпнуть, что у самого близкого мне человека, узы с которым особенно крепки, не только нет собаки, а есть любимая кошка. Кроме меня. Вернее, не кроме. Это я кроме.

Я сделала паузу. Мэй тоже помолчала. В этом молчании судьба Валентины (да и моя, моя!) заколыхалась в голубоватом воздухе рядом с тонкими нитями дыма „Silver Cut”.

Пронзительный, как тревожный крик дюжины малиновок в живой изгороди, раздался звонок. «Господи, помоги, - взмолилась я, - кто же это еще? Валя или Валера? Валера или Валя? А может, сам Гриб?»

- Ну конечно, это Пам! Или Пат! – вскричала Мэй, рванувшись к аппарату. – Они собираются завтра нас навестить. Собак помогут вымыть, и вообще… Тебе обязательно нужно с ними познакомиться…

Телефон был далеко, Мэй понадобилось время, чтобы вылезти из-за стола, не потревожив Опру, споткнуться о Водку, а малиновки все трещали, пока я гадала: кто?

- Это снова тебя, Анна, - сказал мне Генрих Восьмой, протягивая трубку жестом Медного Всадника.

К этому времени силы мои иссякли. И когда заскрипел голос Великого Дрессировщика, я даже вздохнула с облегчением: пусть, все обойдется как-нибудь, по крайней мере этого фигуранта не жалко. (Ах, Валентина!). Да и жива была еще память о моральной победе в прошлой телефонной дуэли.

- Анькя-э, - неожиданными чистыми тонами радости проговорила трубка, - ну ты как там? Держишься? Молодца! Давай-давай! А то Гриб уже едет. Жди Гриба, вощем. Гриба, говорю, жди, - повторил Валера так внушительно, что от прошлого моего триумфа не осталось следа. Я вся съежилась. Ну вот. Накрыли.

Мэй смотрела на меня с таким раздражением, будто это я подсунула ей какую-то скрипучку мужского пола вместо флейтовых голосов приятельниц – Пат и Пам, кажется. Впрочем, так ведь и было.

Пока Валера со свойственным ему занудством объяснял, к какому рейсу подавать мерседес в Хитроу и как обращаться с Грибом в дальнейшем, чтобы продажа льна принесла нам всем (на этой стадии Дрессировщик был, как всегда, щедр) миллионы непонятно чего, я то тревожно наблюдала за метаморфозами лица Мэй, то, устав от ужаса, следила, как атласно-каштановые кобылы, не переставая щипать траву, медленно следуют по зеленому паддоку за лучами солнца. Жеребята не отставали. «Типичный эпилептоид, - подумала я равнодушно о Валере, - застревает на мелочах». И вспомнила об одном исследовании «русского национального характера» - довольно толстой книжке мутно-сизого цвета. Ее написала женщина, которая с помощью проективных тестов узнала, что типичный русский – настоящий эпилептоид. В этом-то все и дело, - заключила она и поспешила поделиться этим открытием с соплеменниками: от этого мы и увязаем в мелочах, редко доводим дело до конца; подавляем свои порывы, а потом взрываемся бунтом. Может, и правда? Вот Достоевский – русский из русских, и не просто эпилептоид, а эпилептик, и его герои… Но тут я вспомнила, что за дамой и книгой, а значит, и за выводом, стоял, как и за «русской тоской», какой-то фонд. Поскреби любой фонд в России – и найдешь дядю. И чаще всего - Сэма. Тогда это было уже вполне точно, хотя нередко несколько туманно.

Но Валера уже взывал: «ПОняла? ПОняла?» - это были заключительные фразы.

- ПонялА, - сказала я тяжело и повесила трубку, поворачиваясь лицом к Мэй. Ей было скучно. Она тоже устала – охранять меня от непонятных голосов и себя от возможных вторжений.