Порода. The breed

- Любовь к этой восхитительной породе, - неторопливо звучал его чистый, тщательно модулированный голос, отточенный, как скальпель, - страсть к стремительной скачке, свободной, как ветер в поле, наконец, восхищение красотой и преклонение перед ней – вот что объединяет тех, кто собрался сегодня за этим столом. Позвольте мне поблагодарить Мэй Макинрей – и за то, что она смогла достойно вырастить Кильду, и за ее щедрое гостеприимство. Пожелаем Мэй успеха в новом для нее деле – основании питомника борзых с прекрасным названием Russkaya. Пусть этот новый питомник служит красоте, пусть умножает и совершенствует поголовье нашей любимой породы в Британии!

Гости встретили тост одобрительным шумом. Дик сел. Как я поняла, официальная часть приема на этом кончилась. Странно, - подумала я. – Я не тщеславна, но ведь он не сказал ни слова в мой адрес. Случайно? Или у них не принято в тосте обращаться к гостям из страны своей любимой породы? А ведь я приехала по официальному приглашению Британского клуба. Он председатель, и на приглашении стояла подпись: Дик Пайн.

Тут встала Мэй с ответной речью - очень короткой. Скоро на ее глазах заблестели слезы. Но Мэй сказала все, что я не услышала от Дика. – Значит, это он нарочно, - призналась я себе. И мне стало холодно. Да что это, в самом деле? Холодная война какая-то – и с кем? Не с Россией же в моем лице – по рассказу Мэй выходило, что и наша, и английская стороны обе были хороши в истории с вывозом собаки. Значит, он настроен именно против меня. Быть объектом неприязни оказалось неуютно. Глупо как-то, ну да ладно. Не хватает еще ломать голову из-за какого-то Дика, когда рядом Ричард, и надо думать о другом, совсем о другом. Церемонно выпив первый бокал шампанского, я взглянула на жениха, а потом на свою тарелку.

На ней оказался омар. Я не люблю слово лобстер – ведь старое французское имя стало уже почти русским. К тому же, оно красиво. Но как ни называй этого крупного рака, он был бронирован и неприступен. Что с ним делать, я не знала. Подняв глаза, я встретила пристальный взгляд Дика. Он смотрел на меня не с насмешкой – с сарказмом.

Ричард что-то уже бойко делал со своим ракообразным. Как и он, я стала поколачивать рукояткой ножа по красным клешням. Потом пришлось вскрыть панцирь на груди и на теле рака. При этом он скользил по тарелке и норовил с нее соскочить, но ему это не удалось. Я очень старалась и была вознаграждена. Орудуя ножом и вилкой, я отправляла в рот сочное содержимое. Особенно нежен был хвост. Мысли о Дике Пае покинули меня: гораздо важнее было маленьким блестящим штопором извлекать мясо из клешней. К концу операции я уже непринужденно смазывала розово-белые куски плоти майонезом и запивала все это белым вином.

Когда настала очередь фиолетовых артишоков, гости уже раскраснелись, разговорились, так что я совсем успокоилась. А ведь не так уж плохо сидеть за этим столом, среди веселящихся беспечных людей, слушать звон хрусталя, серебра и фарфора, разговоры о статях борзых, о питомниках и выставках… Шутки перелетали над бутылками, как теннисные мячи. Они казались меткими и по-настоящему смешными. И приятно было сидеть рядом с Ричардом. - А ведь никто ко мне не был так спокойно внимателен, - подумала я, – никогда в жизни. Стоило только познакомиться с Сиверковым – и с первой секунды какая-то нервозность, какие-то перепады… Скрыто, запутанно, странно… Неотразимо.

Ночами я часто плакала и в безмолвной темноте, дожидаясь телефонного звонка, так отчаянно молила кого-то – не Бога, нет, а, наверное, свою судьбу: скорей, скорей! Ну не сейчас, не этой ночью – но пусть я смогу опустить голову на плечо того, кого, быть может, еще не знаю… Надежды на то, что это может оказаться Андрей – прирученный, остановленный, влюбленный, любящий – нет, не было. А так хотелось выплакать все – и уснуть. Отдохнуть - и начать жить по-настоящему. Но нет, не случилось. Нет опоры, защиты. Нет и любви. Как не было, так и нет.

Сирота при живых-то родителях. Сирота. Отца вот уже двадцать лет не видала. Ушел, бросил. Да не он виноват – война. Контузия. Душевные муки. Страдание войны и смерти скрывались в ночи тридцать лет, и просыпался бывший сержант, и кричал, и плакал… Все это, до конца не избытое в кошмарах, криках, слезах пробуждений, - все прорвалось, как нарыв, прорвалось на свет дня, вышло тяжелой душевной болезнью. Измучилась мать, а я совсем исстрадалась. Даже казалось: ушел к первой жене, и слава Богу. Конец, передышка… Рвалось его сердце и все не могло разорваться. И нужен был отдых. А там, в первой семье, давно, до меня, тоже брошенной, уже взрослые дочки…