Порог греха

Алесь считал ступеньки, ведущие вниз, в усыпальницу вождя мирового пролетариата. Ему всё хотелось запомнить и запечатлеть в себе навсегда. Повернув направо, Алесь стал вглядываться в закутанное полутьмой пространство перед собой. Заметил отсвет открытой выходной двери, наткнулся на ограждение и вдруг внизу, слева, увидел тело Ленина. Ровный матовый свет, разливавшийся в утреннем небе Москвы, словно переместился сюда, к гробнице, только он стал во много раз ярче и сосредотачивался в одном месте: высвечивал лицо, которое Алесь многократно видел в книгах и на журналах. Лицо Ленина. Казалось, он спал. Хотелось подойти поближе, постоять, повглядываться в его огромный лоб. Но останавливаться не разрешалось. Люди просто замедляли шаги, вытягивали шеи, всматриваясь в то светлое место. Наверное, это правильно, что так короток миг свидания с покойным вождём. Сияние молнии – вспышка, а надолго остаётся в глазах. Много раз вспоминая о посещении Мавзолея, Алесь прежде всего видел матовый свет, из глубины которого проявлялся ленинский профиль.

Потом Алесь ходил с генералом возле Кремлёвской стены, стоял у мемориальных досок и могил. В памяти возникали какие-то образы революции, гражданской войны, навеянные кинофильмами. Алесь по нескольку раз смотрел «Чапаева», «Мы из Кронштадта», «Ленин в октябре», «Ленин в восемнадцатом году», «Броненосец Потёмкин», «Незабываемый 1919-й». Сейчас Алесь словно думал и не думал одновременно. Сердце наполняла торжественная тяжесть. И звенела одна звонкая, как трель жаворонка, струна: начиналась новая жизнь, и казалось, она уже не будет такой безрадостной и тревожной, как прежде.

ЧУЖАЯ БОЛЬ часть вторая

Ах, если бы мог Алесь заглянуть в будущее, то узнал бы, что определённая генералом судьба военного человека будет ограничиваться строгими рамками воинских уставов и законов и чужая властная воля всегда будет довлеть над его желанием, его поступками, его любовью! Так будет в Суворовском, в училище воздушно-десантных войск, на офицерской службе в разных краях страны (и не где хочется, а куда прикажут ехать); так будет на войне в Афганистане, в плену у моджахедов, на допросах на Лубянке. И только оступись – никакие заслуги и ордена не станут мягкой подушкой! Потому что больше всего в стране, которой он служил, следовали буквам закона, а из них, увы, никогда не складывалось слово «человечность».

И вот стоит он снова на Красной площади у Мавзолея Ленина, такой же одинокий, как и сорок лет назад, но уже в другой стране, с другим флагом, с другим правительством. Значит, всё, к чему призывал, о чём писал, что совершил этот великий человек двадцатого столетия – миф? Напрасная кровь и десятки миллионов человеческих жизней? В том числе и его, Алеся, загубленная жизнь! Всё возвратилось на прежний круг капиталистических отношений. Теперь известное положение марксизма-ленинизма о мире капитала «Homo homini lupus est» он испытал на собственной шкуре. Вряд ли ещё были времена, когда человек становился волком по отношению к другому человеку в такой оскальной непримиримости!

Люди у Мавзолея, как и в советское время, стояли в затылок друг другу с желанием посмотреть на великого мертвеца погибшей страны Советов, но Алесю уже не хотелось, как в детстве, посетить усыпальницу. В глазах посверкивали золотые маковки храма Василия Блаженного. Наверное, ошибся тогда благородный генерал и повёл его, мальчонку-несмышлёныша, по дороге к мавзолею, а надо было бы к храму! Верить нужно в незыблемое, ведь вера – осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. Но к храмовому пути в настоящий момент Алесь был не готов.

Голову будоражили думы о предстоящей старости. Надо определяться на спокойную осёдлую жизнь, найти последний причал, обетованный уголок. Позвал его к себе старый верный друг по армейской службе Степан Гекчанов. Он, как и Алесь, шесть лет маялся в рабском плену у афганских моджахедов. Степан жил на забайкальском севере, в районном селе с красивым эвенкийским названием Осикта, входящем в область с центром в Лесогорске. Это устраивало Алеся: там были могилы матери и сестры – единственное место на земле, которое могло ещё связывать его с жизнью. Как же прав был Пушкин: там «обретает разум пищу», ибо что, действительно, может быть важнее, чем любовь «к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам»?

На площади появилась группа иностранных туристов и остановилась неподалёку от Алеся. Он обратил внимание на восточную женщину необычайной красоты, которая внимательно его изучала. Ему показалось, что они уже встречались. Она отделилась от группы и лёгким шагом направилась к Алесю. Извинительная улыбка осветила лицо.

– Здравствуйте, – поприветствовала она на чистом русском языке. – Простите, если я нарушаю ваш покой!

Чёрные глаза её с необъяснимой тайной в глубине взглянули на него ласково, и длиннющие, едва не касающиеся бровей ресницы затрепетали. Где-то Алесь уже видел эти прекрасные восточные глаза!

– Простите, если я ошиблась. Вы Седой? Вы Алик Седой?