Порог. Повесть о Софье Перовской

Не в том, понятно, тут фокус, что «ангел-хранитель» доставил его, — это само собой следует, кто ж еще! Главным было — что с тех пор как Соня стала членом Распорядительной комиссии, «ангел-хранитель» этот обрел, наконец, для нее имя. Клеточников. Николай Васильевич Клеточников.

Имя, впрочем, ничего не говорило. Человека с таким именем не было ни средь чайковцев, ни в «Земле и воле». Да и чему удивляться: разве могло проникнуть в тайное тайных российского сыска, в Третье отделение, лицо хоть сколько-нибудь известное! В этом-то, собственно, и состояла главная удача, что никто, даже свои, не знают его. Тихий, скромный, незаметный чиновник с явными, как говорил Михайлов, знаками чахотки во всем облике. Михайлов и «внедрил» его в Третье отделение; уже давно, оказывается: в достопамятные времена «Земли и воли» еще, — теперь Клеточников, по «наследству» как бы, перешел к «Народной воле».

Заслуги этого человека, ежечасно играющего с огнем, не с чем и сравнить. Скольких людей он спас, скольких негодяев, ставших шпионами, выявил! Зато уж и оберегал его Михайлов… Все отношения с ним вел только он один. И правильно, тут ни в чем не упрекнешь Михайлова, так и нужно. Иметь в Третьем отделении «контршпиона» — такая удача даже присниться не могла. Как же нужно дорожить им, и беречь его, и сохранять. Кто знает, часто думала Соня, может быть, только ему партия и обязана тем, что, несмотря на невозможные условия своего существования, все-таки живет и действует…

Как Клеточников ни интересовал Соню, она ничего не выспрашивала о нем; что мог, Михайлов сам рассказал.

Необыкновенно интересно, прямо роман завлекательный! Даже Михайлов признается, что поначалу не. слишком верил в успех: очень уж далек был Клеточников от расхожего представления 6 том, каким надлежит быть человеку, способному на двойную игру.

В общем-то, никто, конечно, не знает в точности, какими именно качествами нужно обладать для этого; но как минимум: разбитной, бойкий, легко сходящийся с людьми. С Клеточниковым же все Не так было. Неулыбчивый, даже сумрачный, молчун великий (как считал Михайлов, от невероятной застенчивости своей). И впридачу ко всему — глубокая, органическая порядочность. Каково-то с таким набором добродетелей постоянно находиться в этой клоаке, в омерзительном гадюшнике этом, именуемом Третьим отделением! И какую крепость надо иметь, чтобы каждый день и каждую минуту ломать себя, ни взглядом, ни словом своих чувств не выдать!

Оказалось, Клеточников как бы рожден для двойной этой жизни; не в том, понятно, смысле, будто ему легко давалось это, как раз ему-то, по свойствам его натуры, было куда тяжелее, чем кому другому, — но тут одно истинное мерило существует: результат. Клеточников — и, вероятно, это вообще единственный случай в мире — того добился, так разворошил тот гадюшник, что вся паучья шпионная сеть стала работать чуть не вхолостую. Один человек — и эдакая махина!..

И все-таки была для Сони одна непонятность в Клеточникове. Она к тому привыкла, что в революцию приходят смолоду; других примеров она просто не знает, ну ни одного исключения! А Клеточников совсем немолод: тридцать с лишним; притом и возник как-то вдруг, как бы с луны свалился. Тут была загадка, некий психологический феномен… Конечно, нельзя сказать, что Клеточников стремился именно в «Землю и волю», правдоподобно допустить — он и слыхом не слыхивал про такое тайное общество; здесь случай помог, что он, с его смутной тягой к полезному общественному делу, попал на Михайлова. А о службе в Третьем отделении Клеточников уж тем более не помышлял, — опять же Михайлов подсказал ему, подтолкнул, научил… Пусть так, пусть Михайлов вел его со ступеньки на ступеньку… но внутренний, но изначальный посыл был все же в нем, в Клеточникове!

Он, правда, не знал, куда приткнуться, к кому приникнуть, и потому, в надежде встретить серьезных деятелей революционного подполья, сводил подчас знакомства с людьми пустыми, а то и сомнительными, с заведомыми болтунами, которые, следуя моде, почитают за правило хорошего тона напяливать при случае радикальную одежонку, — но да простится ему эта младенческая наивность. Тем более — все хорошо, что хорошо кончается: он вышел на Михайлова, он безоглядно поверил Михайлову — вот главное…

Да, конечно, говорила себе Соня. В данном случае только это имеет существенное значение. И если ее стал так занимать вдруг генезис Клеточникова, в том, право, нет ничего обидного для него. Не подозрительность или недоверие движут ею — естественное человеческое желание уяснить себе, до конца понять, как же произошло, что человек, в зрелые уже лета свои, вздумал вдруг так круто и так бесповоротно переменить себе жизнь.