Порог. Повесть о Софье Перовской

Больше всего, как замечала Соня, ему претил авантюризм, дикая, без учета реальности, бесшабашность; по его мнению (которое она тоже разделяла), подобная бравада, щегольство своей смелостью, не имеет ничего общего с серьезным революционным делом, требующим осмотрительности и осмотрительности. Соне всегда было важно знать, каково его мнение по тому или иному вопросу; трезвость его суждений не раз спасала организацию от бед. Тот хотя бы случай, когда выпущенные из тюрьмы участники процесса 193-х, уповая на сочувственное к себе отношение со стороны публики, готовы были подчиниться требованию сообщить в трехдневный срок свои адреса полиции. Как весомо прозвучал тогда тихий голос Соловьева, предостерегшего товарищей от легкомысленного шага…

Александр Константинович пользовался славой одного из самых убежденных народников, и это была сущая правда. Для многих «хождение в народ» было кратковременным эпизодом; не получив немедленного отклика, эти люди очень скоро разочаровывались в своей новой деятельности, с непостижимой легкостью отказываясь от агитации среди крестьянства. Здесь требовалась терпеливая работа, здесь нужны были подвижники, каким и был чуравшийся звонких слов Александр Константинович. Решение, раз принятое им, — решение посвятить себя без остатка народному делу, — уже ничто, казалось, не могло поколебать. Работа в деревне стала для него целью и смыслом жизни. В зависимости от обстоятельств он был то волостным писарем, то учительствовал в школе; Вера Фигнер, как и он, находившаяся в Саратовской губернии, рассказывала, с каким уважением относились к нему мужики.

Что же должно было произойти, чтобы Соловьев счел необходимым сменить слово проповедника социалистических идей на револьвер? Может быть, и он в конце концов разуверился в народе, посчитал его неспособным воспринять революционные идеалы? Кто-кто, а уж он-то куда больше имел оснований сделать подобный вывод, чем многие другие: он дольше всех прожил в деревне и, как никто, представлял себе, каково господствовавшее в крестьянской среде настроение… Нет, даже если бы Соня не знала мотивов, приведших Соловьева на Дворцовую площадь, она все равно ни за что бы не поверила, что он способен отречься от народнической программы, усомниться в ее жизненности.

Ни от чего он не отрекся, решительно ничем не поступился— до своего конца, до самого своего конца!

В отличие от иных пылких и восторженных юнцов — несомненно честных, несомненно бескорыстных, но вообразивших себя эдакими мессиями, по мановению руки которых тотчас все вокруг должно преобразиться, в отличие от всех этих (дело прошлое, можно признаться) довольно-таки случайно пришедших в революцию людей, чье прекраснодушие, улетучившись, при первом же соприкосновении с действительностью, обернулось у кого обидой на мужиков, не оценивших должным образом их благих порывов, у кого и вовсе разочарованием во всем сущем, — в отличие от них Соловьев через все эти долгие годы мытарств и гонений пронес в неприкосновенности изначальную свою веру в народ, в его силы и возможности. Не сомневался он и в жизненности народнической программы. Другое дело, что в жесточайших условиях полицейского произвола деятельность в народе становится не только почти бесполезной, но — поскольку уносит понапрасну так много жертв — даже и вредной. Однако при чем же здесь народ? Разве он повинен в том, что в стране отсутствует свобода, хотя бы зачатки элементарных политических свобод? Соловьев верил в то, что убийство царя даст ощутимый толчок для всей России и для народнической деятельности в особенности, будет способствовать пробуждению общественного сознания, постановке на очередь дня вопроса об изменении политического строя, о конституции.

Зная Соловьева, Соня легко могла себе представить, как непросто было, ему решиться на крайнее. Бог знает сколько вынашивал он эту свою идею; можно ручаться, что месяцы месяцы; впрочем, это и не суть важно — сколько, дело, в конце концов, не во времени, затраченном на обдумыванье, главное — что размышления его наверняка отличались глубинной и беспощадной честностью; сама личность его была как бы гарантией того, что подобный шаг не мог быть результатом минутной вспышки. И когда он, наконец, решился— не было уже на свете сил, которые могли бы заставить его отступиться от задуманного…

Михайлов, которому Соловьев, приехав в Петербург, рассказал о своем замысле (Соня знала это точно), еще не помышлял о цареубийстве, но — вот что примечательно: несмотря на это, он не стал отговаривать Соловьева. Причина тут могла быть только одна: Саша понимал, должно быть, что никакие уговоры в данном случае не помогут, что Соловьев все равно останется при своем мнении, ибо он совсем не тот человек, который способен принимать легкомысленные решения.