Порог. Повесть о Софье Перовской

Весьма показательным в этом смысле было последующее поведение Соловьева. Узнав спустя время от Михайлова, что Гольденберг тоже заявил о своем желании застрелить царя, Соловьев попросил немедленно устроить им встречу. Встреча с Гольденбергом и еще одним обнаружившимся вдруг «конкурентом», Кобылянским, да и не одна, кажется, — многочасовые эти встречи, проходившие в трактирах, по существу, вылились в совещания, на которых обсуждался широкий круг проблем; в качестве своеобразных посредников были тут Михайлов, Зунделевич и Квятковский.

Мнения высказывались самые различные, подчас противоположные, и все они были выслушаны с одинаковым вниманием и уважением, никто не пытался оказать давление на остальных, дать перевес своей точке зрения. Наконец настал момент, когда следовало определить конкретного исполнителя казни. «Посредники», естественно, не принимали участия в выборе. Соня вполне понимала их. Право голоса в таких случаях покупается только ценою самопожертвования, к которому ни Михайлов, ни Зунделевич и Квятковский еще не были в то время готовы. Решающее слово принадлежало тем, для кого это было вопросом жизни и смерти.

И вот тут-то в полной мере и проявилась сила нравственного превосходства Соловьева. Казалось бы, больше всех имел право претендовать на первенство Гольденберг: незадолго до того он выказал завидное мужество и хладнокровие, собственноручно застрелив харьковского губернатора Кропоткина. Никого поэтому не удивило, что Гольденберг первый, уже, так сказать, в официальном порядке, предложил свои услуги, должно быть не сомневаясь в том, что именно ему будет отдано предпочтение. Это, бесспорно, был сложный момент. Решимость решимостью, но все-таки куда большее значение имела глубина его мотивов. Ажитированный своим и правда редкостным успехом в Харькове, он полагал, что удача и впредь будет неизменно сопутствовать ему. Но этот, толь сильный в его глазах, довод не мог быть признан достаточным в деле такой исключительной серьезности и значимости, как покушение на царя.

Нет, никто не высказал ему в лицо возражений такого рода, это было бы слишком обидно для Гольденберга. Выставлено было другое соображение, тоже, впрочем, весьма основательное: что всеми силами необходимо избегать возможности дать повод властям обрушиться своими репрессалиями на какое-либо сословие или национальность, ведь не секрет, так не раз уже и бывало, что правительство после таких событий ищет прямую связь между виновником и средой, из которой он вышел; поскольку Гольденберг еврей, власти, конечно, постараются свести дело к национальной вражде, и тогда начнутся гонения на ни в чем не повинный народ. По этой же причине чуть позже было отвергнуто и предложение поляка Людвига Кобылянского, Тогда-то Александр Константинович и сказал ту, известную теперь тем, свою фразу: «Итак, только я удовлетворяю всем условиям. Мне необходимо идти. Это мое дело. Александр II мой, и и его никому не уступлю».

Для Сони было не так уж существенно, что именно сказал он; мог сказать так, мог сказать и как-нибудь иначе, не в том суть. Другое казалось ей знаменательным — то, что и Гольденберг, и Кобылянский уступили ему без спора; даже ни слова не сказали они против, столь неоспоримо было (в том числе и для них) его моральное превосходство. Понимал это и сам Соловьев, конечно, и не самообольщение, а трезвый анализ должен был привести его к такому выводу. Можно не сомневаться: сочти он, что Гольденберг или кто другой больше, нежели он, отвечает требованиям, которым должен отвечать человек, берущий на себя ответственность перед обществом за убийство верховного правителя страны, — он тотчас уступил бы. Потому что не только упрямства не было в нем, но и ни грана тщеславия.

Соня вспомнила еще одну подробность — как много и она тоже говорила о Соловьеве! План покушения, поскольку он' сводился к единоборству, был так прост, что не требовал ни особой подготовки, ни чьей-либо сторонней помощи. Собственно, Соловьев мог никого и не извещать о своем намерении, тем более, что к тому времени уже ничто, даже всеобщее неприятие его плана, не могло отвратить его от задуманного, — но он слишком ощущал себя частицей единой организации, чтобы обойтись без обсуждения этого острейшего вопроса как можно более широким кругом товарищей. По его настоянию Михайлов вынес вопрос о предстоящем покушении на Большой совет «Земли и воли» — так именовалось собрание всех находившихся в Петербурге членов организации, — но без раскрытия подробностей плана и имени исполнителя. Сам же Соловьев на этом заседании, состоявшемся, как рассказывали, в день великого четверга страстной недели, то есть всего за три дня до покушения, не присутствовал; это прошло незамеченным, лишь очень немногие знали, что Соловьев длительное уже время находится в Петербурге.