Порог. Повесть о Софье Перовской

Утихомирились. Ну, дети, малые дети прямо… Но кое-чего своими выступлениями Плеханов все же добился (на полную победу в тех условиях он, конечно, и рассчитывать не мог). Его твердость — при желании, ее можно назвать и осторожностью — несомненно, повлияла на товарищей. Политический террор хотя и был признан как одна из Форм борьбы, но признан с существенной оговоркой: лишь крайняя и исключительная мера для специальных случаев. Эта, на первый взгляд туманная, формулировка таила в себе вполне конкретное содержание. Прежде всего под таким «специальным» случаем разумелось продолжение дела Соловьева; этому предприятию — убийству царя — было дано решено оказать содействие и деньгами и людьми… Но нет: фактически, несмотря на оговорки, здесь победили террористы. И Плеханов, отлично понимая это, вскоре (пожалуй, все-таки на том же первом заседании!), но уже по другому поводу, вернулся к вопросу о терроре.

Поводом этим явилась давнишняя, еще мартовская, статья Морозова в «Листке «Земли и воли», та самая статья, в которой открыто провозглашалось, что политическое убийство — это осуществление революции в настоящем. Если учесть, что даже и на съезде террор не был возведен в систему, то такая статья действительно не могла не вызвать недоумения. Плеханов попросил Морозова прочесть свою статью вслух. Тот без возражений исполнил это.

— Вы слышали, господа, — сказал тогда Плеханов. — Это ли наша программа? И имеет ли право на существование орган, который так разительно расходится с программными требованиями основного нашего печатного органа — «Земли и воли»?

В словах Плеханова была неотразимая логика. Ставя вопрос так резко, он, по сути, добивался только одного — определенности. Да, ему никак нельзя было отказать в решительности.

Наступило мучительное молчание. Кто-то наконец заметил, что вопрос о терроре решен и вряд ли есть смысл возвращаться к нему. Но его не поддержали. Потом высказался, должно быть, Фроленко. Он был краток: по его разумению, именно так и нужно писать передовые статьи в революционных органах — страстно, призывно, взволнованно.

Соне запомнилось: Плеханов при этих словах стал болезненно бледен, как-то вдруг заострились черты его лица; с детской беспомощностью он оглядывал товарищей, ни на ком особо не задерживаясь, — да, глаза несправедливо обиженного мальчика… тогда-то Соня и вспомнила, что Жоржу двадцать два года; моложе его на съезде никого, пожалуй, нет… Бледный, он встал и сказал негромко:

— Неужели, господа, вы все так думаете?

Его поддержал Попов:

— Другими словами: признаете ли вы террор общим, универсальным методом?

Ответил Морозов:

— Нет. Я считаю такой способ допустимым только в период жестоких гонений, когда всякие иные средства борьбы с произволом являются практически невозможными.

— Но где тот предел, дальше которого социалистам идти спозволительно?

У Морозова и на это готов был ответ:

— Как только будет обеспечена свобода слова и низвергнут абсолютизм, мы сразу же начнем действовать исключительно убеждением…

Плеханов сказал:

— Считают ли товарищи, что редакция имеет право и впредь высказываться в таком же духе? — Сказал нейтрально, очень спокойно, но с ледяным каким-то спокойствием, и и недобром предчувствии, нехорошо сжалось у Сони сердце. Но нет, уговаривала она себя, Жорж не сделает этой глупости, в последнюю минуту он остановится, поймет, что самое важное сейчас — единство, нерушимое единство всех нас.

Ответить на поставленный Плехановым вопрос могло только голосование. Большинством (весьма слабым, правда) было решено, что, принимая во внимание особенности данного момента, редакция это право имеет. Боясь раскола, Соня токе проголосовала за предоставление редакции права выступать по своему усмотрению, сообразуясь лишь с требованиями насущной повседневности… Может быть, голосуя так, Соня совершила ошибку, может быть. Но кто же знал, кто мог знать, что, и оставшись в меньшинстве, Жорж не уступит!

Впечатление было такое, что он решил все заранее. Он ни секунды не раздумывал, тотчас поднялся и глухо произнес

— В таком случае, господа, мне здесь делать больше нечего. Приняв свое решение, вы тем самым признали, что "Земля и воля", как выразительница революционно-народнических идей, отныне перестает существовать. Я считаю своим долгом сказать об этом прямо и открыто. Прощайте! Повернулся и медленно зашагал прочь. Соню точно нашло затмение: ни слова сказать, ни подняться. Сидевшая с нею рядом Вера Фигнер вскочила с места:

— Но так нельзя! Нужно его удержать! Вернуть! — И уже шагнула было вслед за ним, но ее остановил Михайлов.

— Оставь, Вера, пусть уходит, — отчетливо произнес он в наступившей тишине. — Как это ни тяжело — пусть уходит.

— Плеханов тем временем совсем скрылся из виду. Кто-то спросил: считать ли теперь Плеханова выбывшим из организации? Многие ответили: да… да… да… Сторонники Плеханова молчали. Молчала и Соня. «Нет» — никто не сказал.

Горькая минута…