Порог. Повесть о Софье Перовской

Соня замечала: все знавшие Желябова с необыкновенной охотою говорят обычно о нем; так, вероятно, было и с Ширяевым. Но она больше не хотела поддерживать такой разговор, хотя он и приятен был ей; впрочем, потому, верно, и не хотела, что приятен: инстинкт подсказывал ей, что мысли о Желябове, особенно теперь, после его признания, лучше всего спрятать подальше. Она твердо решила, что отныне не позволит себе думать о нем и об его отношении к ней (потому что страшилась думать о своем отношении к нему) — сейчас не время…

— Прости, Степан, мне пора, — прервала она Ширяева. — Куча дел.

Положенный себе запрет все эти дни она выполняла свято. Желябова словно бы и не существовало, в ее жизни. Иногда лишь, проснувшись вдруг средь ночи, она ловила в себе безотчетное ощущение счастья; и тут же опять проваливалась в сон, безошибочно, хотя и в полудремоте, угадывая причину такого своего состояния: а, Желябов… Но это ночью, днем она не давала себе поблажек, сурово контролировала свои мысли. И лишь сегодня вот, — единственно для того лишь, чтобы пересилить кошмарное видение пожара, — дала себе волю. Средство радикальное, что и говорить, попробовала она было прибегнуть к спасительной иронии, но тотчас оборвала себя: легковесный тон этот так не шел к ее истинным мыслям и чувствам — был даже оскорбителен.

По чести, Соня и сама толком не знала, что происходит с нею. Она не могла с уверенностью сказать себе, что счастлива, как казалось ей во время редких ночных пробуждений. А радость, радость-то хоть есть? — как бы выпытывала она у себя. И отвечала: радость — да, возможно. Но скорее растерянность все-таки; нет — смятение. А может быть, даже И испуг. Правда, она не умела объяснить себе, какого рода был этот ее испуг, что за причина его; но полно, рассуждала она, так ли уж важно всегда и во всем знать причину? Тем более, что причин тут могут быть сотни, и как раз какая-нибудь самая, на первый взгляд, десятистепенная из них на поверку может оказаться наиглавнейшей, решающей.

Но — наперекор своей же этой логике — она все же попыталась…

Наверное, проще всего было бы объяснить себе это свое состояние тем, что она давняя и убежденная противница браков меж людьми, посвятившими себя революции; всю жизнь она считала, что семья может быть лишь тормозом для дела, обузой. Как можно, со всею искренностью полагала она, хотя бы частичку сердца отдавать любви, если дело должно забирать человека целиком, без остатка? Да и какая, скажите на милость, любовь, частенько говаривала она, может быть, в наши невозможные времена, когда знаешь, что над твоим возлюбленным всегда висит угроза сложить голову на плахе… если это и любовь, то, бог ты мой, какая же она поневоле искривленная, болезненная, судорожная!.. Даже для брата, для Васи, одного из самых близких ей людей, она в свое время не сделала исключения, полагая, что он совершил ошибку, женившись на Сашеньке Владыкиной…

Да, она неколебимо держалась этих своих взглядов — и как уместно, как удобно было бы сейчас повторить их, адресуя уже себе самой! Вся беда, однако, была в том (но почему же, почему обязательно беда? Может быть, счастье?), что теперь, когда речь зашла о ней самой, она уже не думала так… Все оказалось вдруг гораздо сложнее и многозначнее, чем представлялось ей прежде. Сейчас она без труда могла привести сколько угодно доводов в пользу любви двух революционеров, то есть людей, помимо чувства друг к другу, спаянных еще общей великой целью, высшим человеческим долгом; но это было бы пустое — к чему доказывать то, что и без слов теперь яснее ясного!

Что же остается тогда?

Невольно пришло на ум где-то и когда-то вычитанное: «Старая штука любовь, а каждому — внове»; верно, оно и действительно так.

Но что это? Ей вдруг почудилось, что в оригинале эта фраза выглядела несколько! иначе. И только заронилось в душу сомнение — тут же она и вспомнила: тургеневские «Отцы и дети», точно! Но там — да, да, теперь и это выплыло точно! — там вместо «любовь» было «смерть»… да и как могло быть по-другому, если сентенцию эту произносит Базаров, с его непереносимой манерой даже и правильные мысли облекать в циническую форму… Соню передернуло: какая дикая, противоестественная, какая кощунственная подмена! Горше всего было, что в такой подстановке, как ни случайно она произошла, была, своя немалая правда: их с Желябовым влечение друг к другу шло так рядом, так близко со смертью… И в ту же минуту странный, непостижимый поворот произошел в ее мыслях: уже не любви своей страшилась она — смерти; смерти, которая… Нет, хватит.