Порог. Повесть о Софье Перовской

Незамысловатая песенка, оставшаяся от детства. Сонина ладошка в теплой маминой руке, а рядом Вася и Машенька, сестренка, и все они вместе водят хоровод вокруг свежо и терпко пахнущей елки, то в одну сторону, то в другую, и поют под бренчанье расстроенного рояля это самое вот: «Новый год, Новый год, он нам счастье принесет!..» Что такое счастье, понятно, она не могла знать в точности (сколько ей было тогда— три, пять?), но, топоча вместе со всеми вокруг елки с ликующим сердчишком своим она, видимо, все-таки понимала: это что-то очень, очень, очень хорошее, недаром же и до сегодня живет в ней чистый, ни с чем не сравнимый запах той, может быть самой лучшей в ее жизни, елки…

Совсем никуда стали нервы. Чуть что — глаза на мокром месте с разу. Вспомнила маму, подумала, как грустно ей сейчас там, в Приморском, — и вот, пожалуйста… Нет, она пересилит себя! Куда это годится — нагонять тоску на всю честную компанию, Новый год как-никак. Она пересилит. Сейчас она улыбнется — это ведь так легко, стоит только очень захотеть, — улыбнется и весело посмотрит на всех, да еще подойдет к кому-нибудь, самому веселому, и скажет: что приуныл, мил человек, смотри, весь год кручиниться будешь!

Она улыбнулась и задиристо-весело оглядела всех, выбирая себе жертву. Встретилась взглядом с Желябовым: почему он так смотрит на нее, неужели заметил что-нибудь? Она шагнула к нему, в первую очередь решив на нем «отыграться». Но ничего сказать не успела.

— Потанцуем? — Желябов шел к ней с протянутыми руками.

Вверх тормашками полетели все ее планы!

— Потанцуем! Да!

— Что с тобой? — вальсируя, шепнул он.

Она хотела отшутиться, сказать что-нибудь легкомысленное, а неожиданно для себя сказала то, что собиралась как раз скрыть.

— Маму вспомнила.

И не пожалела, что сказала. Не с ним же, в конце концов, играть ей в прятки! Не он;—кто же ее тогда и поймет?

Он не ответил, бережно поцеловал ее в макушку. Удивительно, но Соня почувствовала себя опять счастливой, почти как там, в далеком-далеком детстве, когда ощутила своей ладошкой тепло мягкой маминой руки. Она теснее прижалась щекой к его груди, с непонятным ей самой счастливым волнением прислушиваясь к тяжелому, равномерному стуку его сердца.

— Желябов, — подняв на него снизу глаза, но не отрывая щеки от груди, сказала она, — мне хорошо, Желябов.

— Мне тоже.

В эту минуту кто-то окликнул его:

— Андрей, подойди, пожалуйста. Тут говорят, что нужно без рома.

— Слушай их больше! Какая может быть жженка без рома!..

Соне до смерти не хотелось отпускать его туда, к жженке. Tак покойно и так уютно было танцевать с ним. И Желябов, должно быть, хорошо понимал это, потому что не пошел к Морозову, который колдовал над большой суповой чашей, наполненной кусками сахара; продолжая танцевать, стараясь вести ее так, чтобы щека ее не соскользнула ненароком, лишь издали давал наставления Морозову.

— Лимон не забудь!

— С цедрой?

— О господи! Если хочешь знать, все дело именно в цедре!

Соня, все танцуя, слегка отстранилась от него. Сказала весело:

— Пойдем! Разве они сумеют без нас сделать жженку?

— Да ни за что! — подхватил он и тут же, с ходу набросился на Морозова — Ну, бездельник, показывай, что ты тут успел напортить?

Морозов, с видом прилежного, но туповатого подмастерья, встал навытяжку, руки по швам.

— Белоручка, — все жучил его Желябов, — как можно доверять тебе серьезное дело? Кто тебя просил раньше времени лить вино? Братцы, — громко возвестил он, — если жженка будет горчить — учтите, я не виноват. Это Морозов все испортил!

Шутил, конечно. Он нынче был в ударе. Веселее, чем пожалуй, и не было никого; даже Саблин, на что уже знаменитый острослов и весельчак, не выдерживал конкуренции.