Порог. Повесть о Софье Перовской

Наутро Соня проснулась поздно. Из соседней комнаты доносились голоса. Приведя себя в порядок, Соня заглянула туда. Картина, представшая перед ее взором, заставила ее рассмеяться. И было отчего. Гартман истуканом сидел на стуле, питый полотенцем. Пресняков, держа в руке раскрытые портновские ножницы, застыл над его головой в полусогнутой нелепой позе, а Михаилов, являя собой поистине жалобное зрелище, стоял с глубокомысленным видом тонкого ценителя и, как бы выискивая в живописном полотне изъяны, щурил глаза на Гартмана. В тот момент, когда Соня открыла дверь, Михайлов как раз говорил Преснякову:

— Нет, Андрей, мне что-то не нравится левый пробор. Попробуй-ка сделай правый…

Соня прыснула и, побоявшись, — что ее прогонят, сказала искательно:

— Я вам не помешаю?

Михайлов снисходительно качнул головой, но, словно спохватившись, тотчас скользнул по ней строгим глазом… Соня затихла, притаившись в уголочке.

Пресняков был мастер хоть куда. Под руководительством Михайлова он стриг Гартмана, брил, уверенно перекрашивал огненную его шевелюру в черный цвет, какими-то жидкости ми из оловянных трубочек подводил брови и ресницы и в результате всех этих его манипуляций Гартман буквально на глазах переставал быть Гартманом. Но, видимо, Михайлов и Пресняков преследовали не только эту цель. Очень скоро Соня поняла, что, по всей видимости, они стремятся к большему — хотят придать не только лицу, но всему облику Гартмана какой-то совершенно определенный характер. Ни вот замысел их мало-помалу стал проясняться. Хлыщеватый. слегка высокомерный молодой человек с внешностью лондонского денди — пожалуй, так. Что ж, совсем неплохо придумано. В представлении многих и многих всякий, кого причисли ют к «нигилистам», всенепременно должен носить смазные грубые сапоги и косоворотку. И невдомек этим многим, что за последние годы нигилисты несколько поумнели и перестали так рьяно выказывать свою принадлежность к партии ниспровергателей; когда от слов перешли к делу, не до бравады стало.

Да, подумала Соня, невинное, чисто маскарадное преображение Гартмана вполне может ввести в заблуждение почтенного обывателя. А полицейских, а жандармов? Вопрос… Уж они-то, надо полагать, хорошо осведомлены о том, каковы, по внешнему хотя бы виду, нынешние «революционисты», этих господ в голубых и гороховых мундирах провести не так просто. Подумав об этом, Соня постаралась посторонними глазами взглянуть на Гартмана… На себя не похож — это уж точно, тут не придерешься. Вся штука в том — достаточно того?

Вообще-то, на ее вкус, в новой маске Гартмана был некоторый перебор, излишество. Михайлов и Пресняков сотворили из него личность сугубо исключительную, выделяющуюся своей необычностью. Стоит ли так? Будь на то ее воля, она бы напротив, сделала Гартмана как можно более незаметным, придала бы ему черты (соответственно заставив его играть роль) простолюдина — какого-нибудь мелкого торговца, мастерового, или робкого чиновника. Но она не стала высказывать это свое соображение вслух: нет ничего хуже, чем вмешиваться в сделанное уже дело, только испортишь; да и не было у нее полной уверенности в своей правоте. Пусть уж все остается как есть, тем более Гартман и действительно (на удивление просто) стал непохожим на себя.

Михайлов повернулся вдруг к ней:

— Ну — как?

Соня чуть помедлила с ответом. Все-таки что-то мешало какая-то мелочь в облике Гартмана. Как, бывает, одна минная нота способна испортить впечатление от прекрасной музыки, так и во внешности Гартмана был некий штрих, резко диссонирующий со всем остальным.

— Почему ты молчишь? — самолюбиво бросил Пресняков. — Что-нибудь не так?

Соня неопределенно пожала плечами.

— Н-нет, пожалуй, все так. Хорошо, пожалуй.

И тут только она поняла наконец, в чем дело. У Гартмана было, так уж он устроен, очень бледное, даже не бледное, а белое лицо. Болезненно белое, как бы присыпанное или пудрой. У брюнета, каким стал теперь Гартман, такого лица попросту не может быть, — эта белизна, так сказать, "привилегия" рыжих!

Попробуйте сделать его посмуглее, — сказала Соня.

Пресняков понимающе кивнул и ловкими движениями пальцев сразу стал наносить на щеки и лоб своего послушного клиента какой-то крем.

— А ведь верно, верно, черт побери! — минуту спустя воскликнул Михайлов. — Как ты догадалась?

— Сама не знаю…

Вернулся ездивший на Варшавский вокзал за билетами Володя Иохельсон.

— Почему так долго? — спросил его Михайлов.

— Была очередь.

— Билеты до Динабурга?

— Как договорились, — ответил Иохельсон. И уже от себя, точно опережая следующий вопрос, добавил с подчеркнутой сухостью:

— В третий класс.

Иохельсона явно обижал этот допрос, — Соне, по правде, он тоже показался не очень уместным; но Михайлов, как буд то ничего не замечая, все не унимался:

— А сак купил?

— Купил.

— В клеточку?

— Да.

— Покажи. Заодно и шарф.

Иохельсон, ни слова не сказав, принес нарядный, в красно-черно-желтую клетку, дорожный сак и пестрый шарф.