Пороги

— Садитесь поближе, поговорим. Тема достаточно серьезная, чтобы не спускать её на тормозах. Хотелось бы, чтобы вы меня поняли. А со своей стороны постараюсь быть предельно откровенным. Для начала только скажу: драматургию, как жанр, а значит и театр, я, конечно, люблю. Но то, во что он сейчас превращается, а где-то уже и превратился, ненавижу. И вовсе не потому, как вы сказали, что меня перестали ставить. За это я, скорее, благодарен, чем обижен. Я такой, как есть, стал ему не нужен, а он, такой, каким он становится, не нужен мне. Разошлись в разные стороны — и все дела. Бывает. Случается. Любовь закончилась. Но вот когда всё, перед чем ты преклонялся, что любил как нечто великое, мудрое, вечное, если хотите, на твоих глазах превращается, как сейчас говорят, в сферу услуг, в дешевую, зачастую совершенно бессмысленную развлекаловку…

— Не Мельпомена, а Мельподмена, — выкрикнул кто-то из темноты последнего ряда.

— Согласен. Хотя сразу оговорюсь, что речь только о тех театрах, где забывают о великом предназначении своего искусства.

— Быть зеркалом, — раздался тот же насмешливый голос с заднего ряда.

— Только не тем зеркалом, которое безразлично и без разбора отражает происходящее вокруг, а тем, которое заставляет тебя вглядываться в самого себя, пытающегося понять, зачем ты и куда идешь, что вообще вокруг происходит — и с тобой, и со всеми нами. Только тогда возникнет тот самый катарсис, который делает человека человеком, а не посторонним зевакой, с любопытством пялящимся на происходящее. Те, кто превращает театр в сферу услуг, причем неважно какого качества и смысла, напрочь забывает о самом высочайшем смысле искусства — открывать, понимать и постигать, служить добру, а не бессмыслице и хаосу. Идешь на спектакль в таком вот театре, который приписал себя в сферу услуг, а не искусства, и не уверен ни в чем, какое бы великое имя и название не стояло на афише. Гамлет и Онегин могут там оказаться геями, сестры Прозоровы — лесбиянками, а принцесса Турандот…

— Любовницей собственного отца, — раздалось с того же самого места в конце зала.

— Согласен, — усмехнулся я. — Садитесь поближе, попробуем разобраться — вы за или против?

— Спасибо, мне и здесь неплохо. Всех видно, а меня нет. Удобная позиция. С вами я пока полностью согласен.

— Тогда ещё примеры. Летописец Пимен — зэк, сидящий в камере отнюдь не богоугодного заведения, Чичиков — выпускник гарвардской школы экономики, а царь Додон или Борис Годунов — президент России. Наглядные плоды, выросшие на загаженной почве сегодняшнего отечественного театра. И самое страшное, что многие, так или иначе причастные к изготовлению и выращиванию подобных плодов, зачастую совершенно уверены, что так и надо, что иначе быть не может, что чем большее количество людей, зрителей будет жрать эти плоды, тем большее их количество окажутся причастными к проповедуемым со сцены извращениям, разрушительным инстинктам, забвению прошлого, поруганию и отрицанию веры, внушению ненависти и презрения к ближним. Защитный прием подобных творцов — «художник на все имеет право». Прием в чистом виде от лукавого. Или — «в лаборатории можно все». Или — «потомки разберутся». Тоже оттуда. Потомки, может быть, действительно разберутся, но сколько посеянного зла, погубленных душ, смятения, неотличимости добра от зла — подсчитать даже навскидку невозможно. Добавлю только, что человечество уже не раз убеждалось, что когда добро и зло в головах меняются местами, то неотвратимость погибели, как в общем, так и в личном плане, увеличивается многократно.

— Хотелось бы примеров. Хотя бы парочку, — снова подключился мой невидимый собеседник.

— Ваш театр, насколько я о нем наслышан, не имеет к ним ни малейшего отношения. Во всяком случае, пока. Сознательно или инстинктивно вы выбрали самый верный и правильный путь — говорить и показывать правду. Правду здешнюю, нужную, родную, со всеми её перипетиями, ошибками, болью, состраданием. Говорю об этом, потому что хорошо знаю пьесы, которые вы называли, которые значились и значатся на вашей афише. Хорошо знаю их авторов. Почти все они мои знакомые и даже друзья.

— Вампилов тоже? — с придыханием поинтересовался кто-то.

— С Сашей мы много лет были неплохо знакомы. Об этом как-нибудь в другой раз. А если касаемо того, о чем я только что говорил, приведу только одну довольно часто повторяемую им фразу, имеющую прямое отношение к авторскому и режиссерскому, как он говорил, «выпендрежу»: «Хочешь быть оригинальным, говори правду. Правда всегда оригинальна и неповторима». Добавлю только — и вечна.

— Эти бы слова да богу в уши. Или на каждой афише напечатать, — добавил мой невидимый собеседник в последнем ряду, после чего поднялся и направился к выходу.

— Обязательно напечатаем, — крикнула ему вслед молоденькая актрисуля.

— И прятаться, как ты, не будем, — добавила произносившая вступительную речь прима.

— Неправда, что вы ненавидите театр! — выкрикнул кто-то из собравшихся. — Есть же великолепные примеры иного порядка.