Пороги

Хлопотавшая тут же теща не замедлила вмешаться:

— Что ж она, с голой грудью пойдет? Наглядятся еще. Корми, корми…

Вера застенчиво улыбнулась мужу:

— Сейчас… Ты иди…

Скоро смолкла песня, которую пели гости, и она появилась в дверях с сыном на руках. Смолин поднялся ей навстречу.

— Давай-ка сюда крестника. Давай, давай, не бойся. Мы с ним речь сейчас скажем.

Вера отдала туго спеленатого сына, и он громко заплакал на руках у Смолина, бережно принявшего непривычную ношу.

— Слышите? — обратился он к притихшим гостям. — Сказано, речь будет. Вот она. Внимайте новому гражданину! Лучше вас петь будет. Держи, мать… — Он отдал младенца Вере и поднял свой стакан. — Сами знаете, питок из меня никакой, но сейчас не могу не выпить с вами. Подумать — вроде бы простое событие. Родился новый человек. Кричит вот, понимаете… Слышите, как кричит? Последний новорожденный в нашей старой деревне. Вроде бы ни у кого больше не запланировано? А еще он является и первым новорожденным нашего нового поселка, где дирекция совхоза и профсоюзный комитет выделяют молодой семье, нашему молодому специалисту квартиру…

Гости за столом радостно загудели.

— Так что скоро ещё один праздник у вас. И я предлагаю выпить сейчас за то, чтобы годика эдак через три-четыре в нашем новом детском саду играли бы вот эти Пети, Маши, Кати. Чтобы было их много, товарищи! Много!

Выпили. И за столом снова — кто пел, кто затевал разговор, кто собирался плясать, раздвигая стулья. Молодой хозяин что-то оживленно рассказывал младшему Смолину, Вера показывала сына подругам, а Павел Егорович, оказавшийся в кругу стариков, вынужден был объяснять:

— Жалко землю, кто говорит, что не жалко. Только не прибудет от этой жалости никому. Работать нам надо, старики, работать.

— Много ты на ней наработаешь, Егорыч, — встрял старик Кузменков. — Я давеча не поленился, сходил, глянул целину твою. Душа заболела. На палец землицы нет, глина…

— Справимся и с землей. Я вот который год за соседями в Братском районе наблюдаю. Их когда затопляло, они землю не лучше получили. Честно говорю — не лучше А сейчас гребут с нее — дай нам так-то. Машины, удобрения, руки приложим — сделаем землю. Меня другое заботит — людей своих сберечь охота. Помните, как у них? Деревнями уезжали. Кто в город, кто куда. Голова закружилась от перемен…

— Наши не поедут, Павел Егорович, — вмешался Степан Погадаев. — От добра добра, что ль, искать?

— А то не едут, — влез наконец в разговор Лыткин, специально подобравшийся поближе к Смолину.

— Кто едет-то? — свысока посмотрел на него Погодаев. — Элемент всякий там, пришей-пристебай… Без них только воздух чище будет. Верно говорю, Павел Егорович?

— Не скажи, — совсем уже вылез вперед Лыткин. — Пушмины вот грузятся.

— Как грузятся? — даже привстал явно ошарашенный неожиданным сообщением Смолин.

— Племянничек с городу объявился, — задребезжал Лыткин. — Давайте, говорит, дорогие тетя и дядя, успокою вашу заслуженную старость. Домишко ваш перевезу в цельности и сохранности, а сено, к примеру, продадим, поскольку в городе сено не требуется. Моя уже побежала торговаться…

Не дослушав, Смолин стал пробираться к выходу. Степан Погодаев подался за ним.

Художественная самодеятельность, или Театр двух актеров

Что-то необычное и обманчивое было в этом заявленном переезде. Вроде бы все шло как надо. Ворота распахнуты, машина во дворе, племянник с шофером устраивали в кузове выносимый из избы немудрящий скарб. Изба уже почти опустела, и только великое множество цветов — в банках, горшках, кадочках — толпилось на полу горницы. А хозяин с хозяйкой, казалось, и отношения не имели ко всей суете, творящейся вокруг. Они сидели на деревянном диванчике у печки, маленькие, уютные, и играли свою любимую песню — он на мандолине, она подыгрывала на гитаре. Выходило слаженно и тоже очень уютно.

Грохоча сапогами, в избу вошел племянник и, не обращая внимания на музыку, спросил:

— Кадочку с грибами никак не найду. Что в стайке стояла.

— Я её Анке наладила. У ней сколь ртов… Обдумала — не выдержит твой балкончик, — сказала, не переставая играть, хозяйка.

Племянник постоял, раздумывая, потом спросил:

— А доха где?

— В стайке, — безразлично сказал хозяин.

— Я смотрел. Нету…

— Тогда в баньке.

Племянник вышел, а хозяйка подтолкнула мужа в бок грифом гитары и указала на окно. В раскрытые ворота вошел Смолин.

— Я уж думал, не придет, — сказал Пушмин и перестал играть. Таясь, они стали смотреть в окно.

Смолин посмотрел на машину, на племянника, тащившего тяжелую доху, на окна избы и приказал возившемуся в кузове шоферу:

— Выгружай!

— Тебе чего? — Смолин сдернул из кузова кучу ярких домотканых половиков, уронил загремевшие кастрюли. Рявкнул: — Выгружай!

— Ты што разоряешься? — закричал, наступая на него, подбежавший племянник. — Тут што, твое все? Моду взяли — командует каждый, кому не лень. Начальство… Видали мы таких начальников! Ты ветерану войны условия сделал?

— Дошку на базар потащишь? — спросил, закипая, Смолин.

— Тебе, может, до пенсии помочь добраться? Прямым ходом могу.