Пороги

— Да ты садись, Павел Егорович, садись, — командовала сидящая на плите. Смолин все-таки сел. — Ты нам, как директор, вот что скажи. Перевез ты нас, доверие оказал. Ладно, пока тепло было — туда-сюда. На двор до тайги добежать можно. Печурки, кто похитрей, на улице приспособили. А сейчас как же? Со дня на день снег. Что ж нам — обратно сниматься? В квартиранты в старую деревню проситься? Или, может, заявления тебе несть? Прошу, значит, по собственному желанию…

Бабы замерли.

— Значит, нехорошо вам всё? — спросил Смолин, не поднимая головы.

— Зачем всё-то… — подала голос какая-то женщина. — У меня сестра с городу приезжала, наахаться устала на квартиру. А я молчу за ней, как дура.

— Хорошо. Если вы считаете, что не знаю я ничего, не прошу, не требую — значит, не достоин я вашего доверия, плохой я директор…

— Мы разве о вас, Павел Егорович… — не выдержала хозяйка.

— Ну не стыдно вам, бабоньки? У вас на глазах люди работают, видите всё… Вода на этой неделе будет, я только что от строителей. Будет и тепло, и вода горячая.

— Ручаешься, Павел Егорович?

— Ну, какие шутки в моем положении. А вот с электричеством плохо — будем только по вечерам включать. Днем строители на этих дизелях работают. Так что, Зоя, можешь спокойно сидеть.

— Я и говорю — садись на весь день. Мужик с работы придет, как раз чего-нибудь подогреешь…

Бабы взорвались хохотом. Засмеялся и Смолин.

— Серьезно, бабоньки, — сказа он. — Вы подумайте, жил кто-то из вас так когда? Ведь все вам… И еще лучше будет. Сами же все знаете. Потому и смеётесь, хотя и сердиться есть за что. Есть, не говорю, что нету.

— Разговор идет — уедете вы от нас, Павел Егорович?

— Если честно — не решил я ещё. Дел много. А на другого вешать вроде и нечестно. А?

— Так ведь сколько работали, надо бы и до хорошей жизни вместе.

— Ой! — сорвалась с плиты Зоя. — Припекло!

— Строители на обед пошли. Разбежались, бабы, может, поспеем…

Бабы, оживленно переговариваясь, быстро исчезли. На кухне остались только Смолин и хозяйка.

— Ты извини меня, Павел Егорович, общество упросило. Дом-то наш у дороги…

— Эх, бабы, бабы… Цены вы себе не знаете…

Дела семейные

Дверь в избу Анисимова резко распахнулась, и на крыльце возник пьяный Филимон. Анисимов, читавший книгу, отложил ее в сторону.

— За бабой за своей я к тебе, председатель. Домой ей пора… Марья!

Анисимов смотрел на Филимона и молчал.

— Дом запустила… Все здесь, выхаживает тебя. Я говорю — вот ты ему нужна, а она опять сюда.

Филимон поискал глазами, куда сесть — единственный стул стоял у кровати Анисимова, — сел на порог у двери.

— Бедно живешь, Петр Емельянович. Не нажил ничего или бережешь?

Анисимов молчал.

— Значит, не нажил… А мы с Марьей прошлый год шифанер купили. Полированный… С зеркалом. Наташке холодильник подарили на свадьбу. Спасибо, говорит, папа…

В лице Анисимова наконец что-то дрогнуло. Но он опять промолчал.

— Прости ты меня, Петр Емельянович. Пьяный я… Сам не знаю, что нему…

Некоторое время в избе было совсем тихо.

— Мне-то что обидно… Сколь она тебя ждала. Ко мне, думаешь, чего притулилась? От обиды от бабьей, да пожалела маленько. Так и жили потихоньку. Я Наташку-то любил… слова никогда не сказал. Загулял вот теперь… Жизнь так-то пошла. Ты не серчай…

Филимон пригорюнился.

А по улице в это время бежала Наташа. Рывком распахнула дверь в избу Анисимова, увидела сидящего на пороге Филимона, лежащего отца…

— Наташка… — сказал Филимон. — Хорошую мы тебе дочь вырастили, председатель?

— Иди домой, — сказала Наташа. — Мать обыскалась…

Филимон тяжело поднялся:

— Врешь ты, Наташка. Добрая… — сказал он Анисимову. — Пошел, пошел…

Он вышел. Наташа закрыла за ним дверь и повернулась к отцу. У того поползла по одеялу и упала на пол книга. Наташа подошла, подобрала, заботливо подоткнула одеяло, решилась — села в ногах.

— Я тебя и разглядеть-то еще не могла, как приехал. Все тайком, издали…

— Красивая ты стала… — хрипло сказал Анисимов. — Думал — какая ты стала? Мать такой была…

— Все равно не прощу тебе. Никогда не прощу… Мама говорит — ты лучше всех, честнее всех, умный, добрый… А я не верю. Так она любила тебя… А ты? Как она еще могла говорить о тебе, прийти сюда?

Анисимов дотронулся до руки дочери.

— Взрослая ты уже… Женщина… Ты поймешь. Я тебе все скажу. Матери не сказал, тебе скажу. Тебе надо. Не поехал я к вам, когда меня выпустили. Не мог поехать. Жить с матерью не мог…

— Как… не мог?

— Рана там открылась старая. Лечения не было. Так все… Потому что мать любил, не мог сюда. Приехал — думал, посмотрю только… А уехать теперь не могу. И сказать ничего не могу. Так все… Мертвый я уже. Давно мертвый. Так всё получилось…

Наташа обхватила руками сухонькое тело отца, замерла, боясь даже дышать.

Живая история

В избе у Марьи Федоровны чинно сидели самые старые жители деревни. Последней пришла старуха Мизанова, потихоньку примостилась на лавку у самой двери.

Марья Федоровна поднялась из-за стола:

— Вот как нас тут… Целое собрание собралось. Кого я прийти-то просила, поняли?

— Всю ветошку соскребла по деревне.

— А деда Матвея пошто нет? Самый старый наш.