Пороги

— Колдунья, значит? — уточнил Чистяков. — Здо́рово!

— Кому здорово, кому как, — пожал плечами Михаил Федорович. — Так что проживайте, а мне ещё сетешку поставить надо. Рыб

Рыбки, если пожелаете, вечерком заходьте. Поделюсь, если пофартит.

Прихрамывая, он поплелся к своему месту проживания, а мы, миновав довольно обширный, крытый плахами двор, поднялись на скрипучее крыльцо и потянули на себя тяжелую дверь. В лицо ударил сухой застоявшийся, но довольно приятный запах повсюду развешенных пучками и разбросанных по полу в сенях и горнице трав. Судя по всему, лечебных и весьма давно собранных.

Скудная, но вполне добротная деревенская, большей частью самодельная мебель прошлого, а то и позапрошлого века, была аккуратно расставлена по своим местам. Даже полог на полатях да занавески на окнах нетронуто исполняли свое привычное предназначение.

— Вполне достойное место проживания, — констатировал Чистяков. — До слез жалко обрекать такое на уничтожение. Прошлое беречь надо, а не сжигать.

— Как его теперь сбережешь? — удивился я. — Сфотать разве?

— Сфотографировать — само собой. Хоть что-то. А как весь этот объем передать: цвет, запах, ощущение прошлой жизни? Никакая фотография не поможет. Живым всё это надо сохранять, со всеми оттенками.

— Зачем? — с апломбом всё ещё не канувшей молодой глупости возразил я. — Кому это теперь надо?

— Как ни странно — надо, — задумчиво пробормотал, словно самого себя убеждая, Чистяков. — Хотя бы нашему будущему. Чтобы опору под ногами ощущать, а не пепел и прах.

— Это что ль опора? — удивился я.

— И это тоже. Подумай, поразмышляй. Для понимания, зачем мы вообще живем, очень даже пригодится.

Устроились довольно удобно. Я на лежанке у окна, Чистяков на тяжелой деревянной кровати, заваленной какими-то шкурами и половиками. Травы мы осторожно перетащили в задоски, пол подмели. Печь разжигать пока не решились, хотя на полу перед ней лежала достаточная кучка дров. У Чистякова в термосе отыскался горячий чай, который он ухитрился заварить перед самой высадкой с катера. Наскоро перекусили и отправились знакомиться с местами своего невольного проживания.

Места оказались на редкость фотогеничными. От стоявшей на взгорье чуть в стороне от деревни часовенки без креста открылась потрясающая панорама с видом на Ангару — окрестные скалистые берега, далекие размытые расстоянием хребты и абсолютно безоблачное распахнутое во все концы небо. Чистейший воздух позволял разглядеть чуть ли не каждую травинку на ближнем берегу, хотя до него было наверняка не менее полукилометра. Часовенку без креста я по неопытности посчитал ненужной сараюшкой, устроенной для каких-то хозяйственных надобностей. Но когда неподалеку от неё мы разглядели сброшенный, заросший травой и почерневший от времени крест, а потом с трудом приоткрыли приваленную тяжелым валуном дверь, предназначение заброшенного строения обозначилось для нас с вполне убедительной ясностью. Сквозь два небольших застекленных оконца под самой крышей высвечивался удивительный и совершенно не тронутый временем иконостас, довольно плотно завешенный красочными иконами, которые меня удивили своей яркостью и сохранностью, а Чистякова привели чуть ли не в восторг, который он даже не пытался скрыть, громко комментируя, как он выразился, и их «неканоничность», и «гениальный примитивизм», и непогасшие за десятилетия краски. Почему-то особенно потрясла его икона Николая Чудотворца, которая была укреплена на опорном столбе прямо напротив входа. В отличие от суровых ликов остальных святых, глядевших на нас с иконостаса, Николай Чудотворец ласково и слегка насмешливо улыбался, подняв для благословления руку и слегка склонив, словно приветствуя нас, голову.

— Почти наверняка иконописец взял за основу кого-то из хорошо знакомых ему людей — не исключено, кого-то из здешних жителей. Иначе просто быть не могло, — уверенно заявил Чистяков.

— Почему? — не удержавшись, задал я свой очередной вопрос.

— А ты подумай. Хорошенько подумай, — назидательно и очень серьезно стал объяснять Чистяков, с ходу импровизируя доводы как для моего убеждения, так и для своего, наверняка, тоже.

— Иконописец, если его, конечно, можно назвать иконописцем из-за явного незнания и несоблюдения иконописных, да и церковных канонов, скорее всего, в здешних краях человек пришлый, обстоятельствами или какой-нибудь непредвиденной случайностью заброшенный в эти почти недоступные для праздно путешествующего места.

— Почему вы так считаете?