Порою блажь великая

В безмолвии они брели гуськом; Вив ступала в нескольких ярдах позади Генри, Ли замыкал шествие. Фигура старика была обозначена в ночи лишь мутно-белесой кляксой его гипса, указующей путь на холм, но Вив следовала за ним без труда: к охотничьей хижине вели с дюжину тропинок, и все их Вив знала как свои пять пальцев. В свой первый год в Орегоне она наведывалась в эту хижину едва ли не каждый день, рано поутру или поздним вечером. И много раз возвращалась оттуда домой в полнейшей темноте, просидев там весь закат. В ясную погоду с вершины холма она наблюдала, как солнце тонет в море, а в ненастье слушала симфонию буйков в бухте — колокольные буи гремели тугим размеренным набатом, сирены кричали протяжно и тоскливо, вздымаясь на волнах. Хэнк ворчал, что зря она выбирает для прогулок раннее утро или поздний вечер, говорил, что полдень и теплее, и яснее. Пару раз она пробовала последовать его совету, но потом вернулась к прежнему расписанию. Вечерами она обожала смотреть, как идеально круглое светило скатывается за идеально ровный горизонт, столь непохожий на ломаную линию гор, которые солнце ее детства обращало в пламенеющие вулканы; здесь все было куда проще — просто, как апельсин, перекатившийся через край сине-зеленого бильярдного стола. По утрам же она наслаждалась шелестом темного, затянутого туманом леса внизу, пробуждающегося к наступлению дня.

В то первое лето прогулки к хижине сделались для нее почти каждодневным ритуалом. Когда мужчины отправлялись на работу, она составляла посуду в большую раковину, чтоб отмокла, заливала в термос кофе, брала одну собаку из своры, для компании, и шла к хижине слушать птиц. Первые минуты собака обнюхивала все вокруг, а Вив накрывала припасенным в хижине пластиковым пакетом большой замшелый пень, чтоб не сидеть на влажном. Потом пес метил тот же шест и ложился спать на ту же подстилку из мешковины, что и всякий его предшественник.

Потом и вовсе не было никакого движения — или же так казалось. Но постепенно ее слух улавливал крошечные нюансы кипучей жизни в окрестных кустах, где пробуждались дубоносы. Из чащи под холмом слышался печальный зов незримой горлицы — гулкий, чистый, упругий звук, словно теннисный мячик упал на нижнюю пластинку ксилофона: «Тууу… туу ту ту». И откуда-то издалека ему отвечала другая горлица. Время от времени они снова перекликались, с каждым разом все ближе друг к другу; затем их голоса сливались, сизокрылые птицы возносились над благодатным покровом сизой дымки, сами словно ее обрывки, и летели, крыло к крылу, точно отражения друг друга в небесном стекле. Красноплечие трупиалы просыпались все разом, будто солдаты на побудке. Они дружно вытряхивались из рощи, переносились мельтешащей оравой в ближайшие заросли дерна, где выжидали, пока туман не сойдет с зарослей рогоза, неустанно выводили рулады или же неторопливо чистили клювами свои гагатовые мундиры. Присутствие парадных алых эполетов в их черной униформе убеждало Вив в том, что всякий раз они готовятся не меньше чем к инспекции войск королем. Потом голубой тетерев барабанным клекотом призывал свое потомство на прогулку, а пугливый веретенник, завидев солнце, поднимал истошную тревогу. Дикие голуби, перелетая с ветки на ветку, соблазнительно ворковали голосом Марлен Дитрих. Дятлы принимались выстукивать завтрак в сосновых стволах… И лишь когда все прочие птицы уже проснулись и занялись своими делами — даже после сонной сойки, каждое утро взрывавшейся в тумане гневным криком, с праведным возмущением кляня всех этих чертовых ранних пташек, не дающих поспать собратьям, — следовало торжественное явление ворон. Они поднимались с макушек елей, в своем безжалостном веселье осмеивая всяких прочих пигалиц, и нестройными эскадрильями устремлялись на штурм взморья и плесов, временами порождая в Вив некое странное смятение. Возможно, потому, что они напоминали ей колорадских сорок — падальщиц, что облепляли тушки сбитых на шоссе кроликов, питались чужой смертью, — но она думала, что было за этим чувством и нечто большее. Сороки, в общем и целом, довольно глупы. Вороны же, несмотря на глумливый хохот, глупыми никогда не казались.

Когда же последние вороны скрывались из виду, она пила кофе, возвращалась в хижину, оставляла пластиковый пакет и свистом подзывала собаку. На обратном пути она заходила во фруктовый сад, пинками будила старую корову и возвращалась в дом, чтоб убраться после завтрака. К тому времени, когда она заканчивала мытье посуды, корова уже мычала у сарая, требуя, чтобы ее подоили.