Порою блажь великая

Когда же Вив снова доила корову вечером, она часто видела в окошке сарая ворон, возвращавшихся после своего дневного сражения со свиньями. Порой кое-кто из ворон подозрительно припадал на крыло или вообще исчезал. Вив тогда не знала про свиней и про их ожесточенные бои с воронами, а последние, хоть побежденные, хоть триумфаторы, всегда хохотали одинаково — жестким, циничным хохотом существа, взирающего на мир прагматичным черным глазом. Хохот тварей менее искушенных, как те же сороки, порой выдавал и отчаяние, и тупость, но ничего подобного не слышалось Вив в смехе ворон. Нет, те были истинными корифеями мировосприятия сквозь кривую ухмылку, им был ведом главный секрет черноты: если тьму нельзя ни сгустить, ни развеять, то можно хотя бы сделать ее забавнее; и Вив смеялась вслед за ними.

— Чего это ты там хихикаешь? — поинтересовался как-то Хэнк, когда она возвращалась из сарая с марлей, чтобы постирать ее у заднего крыльца.

— Да так, девичьи секреты, — ответила она, забавляясь его любопытством.

— Там, в сарае? Понятно. С хахалем, что ли, кувыркаешься на соломенной подстилке?

Она загадочно мурлыкала, отжимая марлю и развешивая ее на колышках.

— Да какой еще хахаль? Ты ж томишь меня в темнице день и ночь, несчастную, одинокую и…

— Ой-ой! Значит, это зверье какое-нибудь? Кто — рысь? Я сверну шею этому нахалу. Скажи только, какая тварь пристает к моей женушке. Я ж все равно выведаю…

Она улыбнулась и направилась к кухонной двери:

— Потерпи уж пару месяцев — все и откроется.

Он поймал ее за свитер и привлек к себе, таранив ее изящной кормой свои брюки. Обхватил за талию, скользнул ладонью по ремню ее джинсов, ощупывая тугой бугор живота.

— Думаю, по-любому парень будет что надо, — прошептал он ей в затылок. — Главное, чтоб не черный. А то ж старик Генри всех нас перетопит, рысь, не рысь…

Она откинула голову для поцелуя, думая, как прекрасно быть юной, беременной и влюбленной. Она полагала, ей крупно повезло. У нее было почти все, о чем она мечтала. Она замурлыкала и прильнула к нему. А он окунул нос в волны ее волос. Потом отстранил ее на вытянутых руках, чтоб оглядеть прищуренным глазом:

— Интересно, как бы они смотрелись черными?

— Кто, младенцы?

— Да нет, — он засмеялся. — Твои волосы.

А сквозь темнеющую сетку на крыльце доносился грай ворон, оседавших в древесных кронах.

С приближением срока она прекратила свои восхождения на холм, хотя доктор утверждал, что прогулки, возможно, пойдут на пользу. Она не знала, почему прекратила свои походы; одно время ей думалось: потому, что шевеления в ней самой были куда занимательней, но потом она убедилась, что причина в ином, не то она бы возобновила прогулки, когда шевеления прекратились, а то, что было в ней, стало мертво. Когда через несколько месяцев Вив прошла обследование и ей сказали, что все последствия операции позади и можно в полной мере вернуться к прежней жизни, она первым делом снова отправилась к хижине. Но тогда моросил дождь, а из всех птиц в поле зрения оказалась лишь стая гусей, возвращавшихся с юга и смеявшихся смехом, которого она не поняла, и Вив вернулась к чтению. С тех пор она наведывалась на холм лишь несколько раз, а той самой тропкой, по которой они шагали теперь, не пользовалась уж несколько лет, хотя в памяти она сохранилась на удивление четко. На самом деле Вив предпочла бы возглавить шествие, чтоб умерить его стремительность. Генри не потерпел бы иного темпа, кроме как «полный вперед», желая показать, что ноги его по-прежнему не хуже любых прочих ног, в гипсе или без. И не то чтоб она не поспевала — не потому хотела она замедлиться, — но вот Ли действительно путался в незнакомой темноте. Вив слышала за спиной, как он продирался, воюя с кустами и зарослями по обе стороны тропинки. Она уж подумывала остановиться и взять его за руку, но не решилась, как не решилась и попросить старика позволить ей встать во главе.

Так их троица все более и более растягивалась по тропинке. Генри рвался вперед, Ли безнадежно отставал, а Вив все больше уединялась с мраком ночи.

Через несколько минут она могла уже различать знакомые контуры на тропинке и развлекалась, угадывая по ним предметы. Вот островок орешника у изгороди фруктового сада, вот заросли кизила, вот старый одинокий бук, букой чернеющий в лиловом небе, согбенный и обреченный, будто неприкаянный бродяга, ждущий, когда святой Винсент де Поль [51] ниспошлет ему костюм из ношеных листьев. Папоротники по обочинам щекотали ей лодыжки влажными пальцами, а порой слышалось сухое погромыхивание семян мышиного горошка в витых стручках. Из леса в предгорьях, оглашаемого радостным лаем, доносились густое зловоние ариземы — скунсова капуста, как называет ее Хэнк, — и приторно-кислый запах перезрелой черники. И над всей этой мелкотравчатой флорой, будто некая высшая форма растительной жизни, высились ели, попирая небо своими башенными шпилями, наполняя темный ветер своим терпким хвоисто-зеленым дыханием.