Портативное бессмертие (сборник)

«Мои боевые товарищи!» – опять запело сердце.

Усталый и мокрый, Корней подлез под кузов верного «линкольна», скрываясь от света и непогоды. Старое железо жалобно скрипело, пахло ржавчиной и грязью; бойко, даже нагло хлестал дождь, и с веселым шумом стекала по сторонам вода. Там, плашмя, на мокрой земле, сторонясь лужи, он лежал с закрытыми глазами, и ему чудилось: вот он опять подъезжает к селению. На дорогу из леса выступает Ипата, обнимает его. Янина спешит по лестнице. Почему ее икры ему представлялись такими одухотворенными? Корней уже давно не играл в шахматы. Рыжий слепой могучий патриарх бежит по селению, размахивая тростью. Лабрадор обнюхивает початок кукурузы. Как хорошо и покойно было за крепкой спиной властного старца.

А там, дальше, на другом континенте – тоже отец, две сестры: когда-то все было по-своему радостно и понятно. Вот Корней опять заворачивает в кривой переулок и видит впереди родное окно, освещенное керосиновой лампой. Юноша осторожно ступает по русским лужам, вглядывается и прислушивается: не бежит ли исподтишка пегий обиженный пес, чтобы куснуть. Вот Корней перелез через забор; стая знакомых собак с горячими зевами обступает его, словно совещаясь: а что с ним, собственно, делать. Эти полуголодные ищейки ведут жалкое существование: днем на цепи, ночью их спускают, и они радуются любому развлечению во мраке.

О, собаки нищих стран! Простите Корнею и его соотечественникам грубость, жестокость, варварскую косность. Что с вами проделывали великие богдыханы Китая, России, Турции, Африки, Южной Америки! Комони [58] киевских княжеств и мужицкие клячи Московии (или СССР)… вас, по Достоевскому, все еще хлещут пьяным кнутовищем промеж глаз. Российская социал-демократическая партия (большевиков), куда вы девали всех болонок Святой Руси?

Вот Корней из темных сеней проходит в большую комнату с земляным полом; там в центре – стол, накрытый скатертью из сурового полотна, в углу – печь. У двух других углов – кровати отца и старшей сестры; для Корнея и младшей ставят на ночь козлы, обтянутые парусиной. На них зимою холодно: сколько ни укрывайся, все не помогает, дует снизу. Отец еще сидит за газетой; поднимает глаза поверх очков в золотой оправе:

– Вернулся, – задумчиво произносит, – вот видишь, я говорил, не стоило уходить.

Он умер накануне войны в Прибалтике.

– Сидел бы с нами, – ворчливо жалуется старшая, – чего слоняться по чужим дворам.

– Ничего, – ввязывается его любимица, младшая, – главное, что вернулся и опять все вместе.

Она погибла от немецкой подлой пули.

Корней разувается, моется в тазу из кувшина, садится к столу. На него уставлены три пары любящих, понятливых и загадочных глаз. И он жадно смотрит в ответ, точно стараясь проникнуть через дымную завесу. Лица у родных милые, будничные, ясные, усталые, но глаза – неподвижные, тихие, молчаливые, точно боящиеся поведать всю правду…

– Ох! – вскрикивает Корней, вскакивая и больно ударяясь головой о железную часть «линкольна». – Это глаза из селения, – шепчет он, волнуясь, размазывая по лицу грязь и кровь. – «Ибо в царстве теней нет тени», «ибо в царстве теней нет тени», – повторяет он напев безумной Шарлотты. – И «рай для рыбака – ад для рыбы»…

– А что, ежели вернуться теперь к Ипате? – задает он себе неожиданно вопрос и содрогается от радостной боли. – Что, убьют меня? Казнят? Хан выкрутит суставы, посадит на кол? А здесь что меня ждет?

Это показалось ему вдруг убедительным. Как все люди, привыкшие действовать, Корнею, раз приняв решение, уже не терпелось его поскорее привести в исполнение. Даже жители селения ему теперь представлялись милыми, добрыми, понятливыми, чуть ли не родственными существами. В самом деле, вернуться назад: там он себя чувствовал как дома! И Конрад был ближе, нужнее Корнея.

– «В доме Отца моего обителей много», – повторяет он, стараясь подражать манере проповедника.

И представляет себе гостиницу с бесконечной анфиладой занятых постояльцами номеров, а во двор заворачивает еще один жаждущий крова путник.

Корней спешит выбраться из-под лимузина, но там что-то сдвинулось, и кузов осел вниз всей добротной тяжестью; напрягая мышцы груди и живота, Корней борется из последних сил, догадываясь, впрочем, что ему одному не поднять в таком положении грузной машины. И вдруг он видит рядом бродягу, чем-то похожего на Бруно: растерзанные штиблеты, короткие штанины и пухлая туша. Напевая, тот нагнулся (шея вздулась) и с натугой подкинул передок; через минутку, прихрамывая, уже пошел прочь, повторяя свою песенку:

В той чаще,

Отчасти,

Горилла горела

От страсти.

– Вздор, вздор! – вопит Корней, догоняет его и сует ему пушистого медвежонка.

Тучный нищий с комфортом устраивается на соседнем выпотрошенном «форде» и, достав пинту вина, громко отпивает из горлышка, потом снова поет:

В той чаще,

Отчасти,

Горилла горела

От страсти.

Протягивает початую бутылку Корнею, тот с благодарностью прикладывается к ней.