Портной из Панамы

В поисках облегчения Пендель обвел взором зал и остановился на ужасной фигуре Медведя, наиболее ненавидимого в Панаме газетчика. Тот неспешно трусил к незанятому столику в самой уединенной и темной части зала. Но ведь он все еще не сказал «да» и одним ухом прислушивался к тому, что нашептывал ему голос дяди Бенни: Когда встретишь жулика, сынок, подразни его, поморочь голову. Потому что нет для жулика более ненавистной вещи, чем услышать фразу: зайдите на следующей неделе.

— Так да или нет?

— Я думаю, Энди. Стараюсь сообразить, во что впутываюсь.

— О чем это вы, черт возьми?

«О том, как трезвый взрослый человек пытается все взвесить и оценить ситуацию, — мысленно ответил он. — О том, что надо иметь внутренний стержень и волю, а не набор идиотских импульсов, глупых воспоминаний и избыток бойкости».

— Взвешиваю все «за» и «против», Энди. Рассматриваю проблему со всех сторон, — надменно ответил Пендель.

Оснард отрицал обвинения, которых никто против него не выдвигал. И делал это тихо, бормоча влажным шепотом, и голос этот идеально соответствовал его крупной рыхловатой фигуре, но Пендель не находил последовательности в его словах. Какой-то странный выдался вечер. Я снова вспомнил о Бенни. Пора домой, в постель.

— Мы никогда не прибегаем к угрозам, никого не заставляем силой, Гарри. Не такие мы люди.

— Я же не сказал, что вы меня заставляете, Энди.

— Не наш это стиль. Да и сами подумайте, какой смысл рассказывать панамцам о вашем криминальном прошлом, что это даст?

— Совершенно никакого, Энди. Рад, что вы это сказали.

— К чему нам свистеть о старике Брейтвейте, делать из вас дурака перед женой и детьми, разрушать счастливую семью? Нам нужны вы, Гарри. Вам есть что продавать, в избытке. А мы хотим купить это у вас, вот и все.

— Вроде рисовой фермы, да, Энди? — с надеждой в голосе спросил Пендель.

— Да нет, старина. Нам нужна ваша душа.

Подражая своему гостю, Пендель зажал в ладонях пузатый бокал с бренди и подался вперед, к свече, горевшей посередине стола. Он все еще не мог принять решения, взвешивал «за» и «против». Упирался, хотя уже и сердцем, и душою склонялся к этому «Да» — только для того, чтоб покончить с неопределенностью.

— Но вы еще не сказали, какую именно работу я должен исполнять.

— Пост подслушивания. Я вам уже говорил.

— Да, но что вы хотите, чтоб я слушал, Энди? В чем, так сказать, суть дела? Что именно вас интересует?

И снова эти глаза, острые, будто иголки. А внутри мерцают красноватые искорки. И эта тяжелая, рассеянно и механически жующая челюсть. И немного сутулое тело толстяка. И низкий приглушенный голос, исходивший, казалось, из уголка чуточку кривоватого рта.

— Да не так уж и много. Баланс мировых сил в двадцать первом веке. Будущее мировой торговли. Расклад политических сил на шахматной доске Панамы. Молчаливая оппозиция. Парни по ту сторону моста, как вы изволите их называть. Что произойдет, когда янки уйдут отсюда? Если уйдут. Кто будет смеяться, кто плакать днем тридцать первого декабря 1999 года? Величайшие врата мира пойдут с молотка, а аукционом будет заправлять шайка диких парней? Кусок пирога, — добавил он после короткой паузы, и предложение прозвучало вопросительно, точно за ним должно было последовать некое замечательное разъяснение.

Пендель усмехнулся.

— О, ну тогда это не проблема, Энди! Все у нас собрано и готово к завтрашнему сборищу, ко времени ленча. Если именно это время вас не устраивает, можете назначить другое. И проводить эти сборища сколько угодно, пока не надоест.

— Плюс еще несколько моментов, которых нет в меню, — добавил Оснард уже совсем тихо. — Во всяком случае, пока.

— И в чем же они заключаются, Энди?

Пожатие плечами. Еще один характерный для полицейского жест — оскорбительный, действующий на нервы, пытающийся сбить с толку, показать, что ваш противник расслабился. А на деле — лишь маскирующий огромную и ужасную власть и столь же огромный запас знаний. И оттого в нем читалось презрение и превосходство.

— Ну, видите ли, дружище, в этой игре есть немало способов содрать с кошки шкуру. За один вечер всех не узнать. Так вы мне ответили «да», или снова строите из себя загадочную Гарбо?

Но Пендель, если и удивился, виду не показал. Очевидно, счел, что уклончивость и нерешительность — единственные способы защиты, единственная оставшаяся у него сейчас форма свободы. Наверное, дядя Бенни вновь подергал за рукав. А может, в нем укоренилось некое смутное понятие, что, по неписаным правилам тюремного мира, человеку, продающему свою душу, все же дозволяется некое послабление.

— Никакую Гарбо я из себя не строю, Энди. Я Гарри, — с этими словами он храбро поднялся во весь рост и расправил плечи. — И боюсь, что когда речь заходит о принятии решений, способных перевернуть жизнь, старина Гарри Пендель превращается в очень расчетливого зверя.