Портрет

Как-то я полез в кладовку и наткнулся на портрет Сталина. Он стоял на полу лицом к стене среди другого хлама. Когда я отодвинул его в сторону, поднялся столб пыли, и я несколько раз чихнул.

— Простыл? — спросила из кухни мама.

— Пыль от Сталина, — ответил я.

Но вскоре о портрете вспомнил отец.

— Где Сталин? — спросил он маму. — Куда ты его девала?

— Сам куда-то засунул, — пожала плечами мама. — Зачем мне твой Сталин?

— После двадцатого съезда снова хочу его на стену повесить, — сказал отец. — Хрущев из мавзолея выкинул, а я на стену повешу. Историческую справедливость отменить нельзя.

— Какую справедливость? — не поняла мама.

— Ту самую. Сын, ты не видел Сталина?

— Валяется в кладовке, — сказал я, не поднимая головы.

Я читал книжку, и разговор родителей мне мешал.

— Завтра пойдем к портному и закажем тебе френч как у Сталина, — сказал отец. — Яловые сапоги тоже купим.

Мне на самом деле сшили френч, и я два года ходил в нем в школу. А вот яловых сапог в магазине не нашлось, там продавались только кирзовые. Отец все равно купил мне сапоги, но я носил их неохотно. Были они тяжелые и натирали ноги.

Итак, портрет Сталина снова появился на стене зала, но висел он там недолго. Жизненные обстоятельства зачастую сильнее наших желаний. Отца исключили из партии за несогласие с линией этой самой партии, когда он на отчетно-выборном собрании подбил своих товарищей проголосовать против кандидатуры, выдвинутой райкомом. Его сняли с должности главного бухгалтера, и он уехал работать простым бухгалтером в колхоз. В то время ему было не до Сталина, и мама потихоньку сняла портрет со стены и опять запихнула его в кладовку.

Второй портрет, которым я занялся вплотную, был портрет Ивана Грозного. Это произошло уже в Новогрудке. Как теперь принято говорить, у моего отца был неугомонный характер. Из Ганцевичей, которые в начале шестидесятых годов утратили статус райцентра, он подался в родную Речицу, где я учился в школе номер шесть с пятого по восьмой класс. В Речице ему не дали квартиру, на которую наша семья имела полное право, и мы переехали в Новогрудок. Там я учился в школе номер четыре, находящейся на улице Адама Мицкевича. Позже, когда я уже учился в университете, отец с матерью и моей младшей сестрой Галькой перебрались в Хадыженск, что в Краснодарском крае, но об этом как-нибудь в другой раз.

Сейчас мы говорим о портрете.

Мне в руки попала книга про Ивана Грозного, и в ней был большой портрет царя. «Нужно нарисовать», — подумал я. В Речице я пару лет ходил в студию изобразительного искусства, кое-чему научился, и надо было как-то использовать приобретенные навыки. Я взял большой лист белой бумаги, акварельные краски, кисточку, банку с водой и принялся рисовать. Как ни странно, портрет Ивана Грозного у меня получился не хуже, чем в книге, а в чем-то он был и лучше. Во всяком случае, глаза царя были более страшные. Я полюбовался на портрет и положил его в папку. Все-таки показывать эти глаза неподготовленному человеку было нельзя.

И вот в мемориальном кабинете имени Якуба Коласа я сидел перед портретом народного писателя и размышлял, как написать сценарий передачи о Владимире Короткевиче. Мне что, теперь до конца своих дней носиться с портретами?

— Лида, наш Саша опять не о том думает, — сказала Зина. — Бери его за руку и уводи куда-нибудь.

— В кусты, — не поднимая головы, сказала Валентина.

Лариса прыснула.

Мы с Лидой переглянулись и начали убирать со стола карточки. Рабочий день закончился.

6

— Идешь, значит, в литр-драму? — спросил Алесь Гайворон.

Мы с ним сидели в баре и пили коктейль «Казачок» — водку пополам с апельсиновым соком.

— Куда? — не понял я.

— Так называется литературно-драматическая редакция нашего телевидения — литр-драма. В ней работают хлопцы с радио.

— С телевидения, — поправил я его.

— Нет, все они перешли на телевидение с радио. Знаешь, на какие категории делятся журналисты?

Я отрицательно помотал головой.

— Ну откуда тебе, филологу, знать, — махнул рукой Алесь. — У вас Толстой с Достоевским.

— Я в школе работал физруком.

Хотя на самом деле в школе у меня была и половина ставки учителя русского языка и литературы и я рассказывал своим ученикам как раз о Толстом и Достоевском.

— Наш физрук в школе любил девок за бока щупать, — ухмыльнулся Алесь.

Я решил пока не обижаться.

— И правильно, — кивнул Алесь. — Журналисты делятся на газетчиков, телевизионщиков и радийников. Последние совсем писать не умеют, только диктофоном щелкают.

— Ты, значит, газетчик? — посмотрел я на товарища.

— Конечно! На нашем курсе писать умели человек пять, не больше. У вас, видимо, тоже физруков немного.

— Одна Тельпукова, — согласился с ним я. — Она мастер спорта по гребле на байдарках.

— Вот видишь, — сказал Гайворон. — Не все так просто.

Он слово в слово повторил Владислава Кирзанова, с которым я был на совещании в Королищевичах. Тоже, между прочим, журналиста.

— Кирзанов курсом младше учился, — сказал Алесь. — Способный хлопец. А твои литрдрамовцы только пить умеют. Еще не предлагали?

— Нет, — сказал я.