Портрет

— В Ганцевичах была большая эстакада, — вмешался я. — Мы щепу для розжига мешками таскали. Сгорела, когда мне было лет пять.

— Подожгли? — посмотрел на меня Тисловец.

— Не знаю, — развел я руками.

— После войны у вас еще бульбаши были, — сказал Тисловец. — Могли и поджечь.

— Бульбаши сидели ближе к Сумам и Ровно, — заступился за меня Шарпила. — Ганцевичи ближе к Слуцку.

Я с благодарностью посмотрел на него. Хотя отец мне рассказывал, как ездил вместе с милиционерами на хутор ликвидировать банду бульбашей. Он работал бухгалтером райпотребсоюза, но его тем не менее взяли на операцию и даже выдали пистолет. «Стрельнуть удалось?» — спросил я. «По чашечкам на столбах пуляли, — ответил отец. — Когда уже с операции возвращались. А на хуторе эмгэбисты стреляли».

Про банду говорить сейчас тоже не стоило. Мало ли что подумают.

— Не подумаем, — сказал Тисловец. — Ну так зачем ты пришел?

— На работу устраиваться, — усмехнулся Шарпила.

— А где работаешь?

— В Институте языкознания.

— Отлично! — обрадовался Валентин Николаевич. — Значит, язык знаешь. Это сейчас самое важное.

— Язык языком, — сказал Роман Яковлевич, — но и писать тоже надо уметь.

— Ты же сказал, он писатель! — уставился на него Тисловец.

— Мне его Жарук посоветовал, — снова отвернулся к окну Шарпила.

— Ты что пишешь, стихи? — перевел на меня глаза главный редактор.

— Прозу.

— А ты говоришь! — торжествующе посмотрел на Шарпилу Тисловец. — Прозу у нас немногие пишут.

— Как и хорошие стихи, — хмыкнул Шарпила.

— Ну, стихоплётов у нас всегда хватало, — пренебрежительно махнул рукой Валентин Николаевич.

Я понял, что он ближе к прозаикам, чем к поэтам.

— Я публицист, — сказал Тисловец. — Надо тебе задание придумать. А, Роман? Что там у нас с юбилеями?

— Пока ничего стоящего, — побарабанил пальцами по столу Шарпила. — Стоп, а Короткевич? Сорок пять лет человеку.

— Это, конечно, не юбилей, — задумчиво обвел взглядом кабинет Тисловец, — но Короткевич и без юбилея заслуживает отдельной передачи. Правда, задание очень уж сложное…

Все замолчали.

— Творчество Короткевича я знаю, — неожиданно для себя сказал я. — А что нужно написать?

— Портрет, — вздохнул Тисловец. — Надо написать сценарий большой передачи, у нас она называется творческим портретом. Но с этим не справится и опытный журналист.

— У тебя в редакции опытных журналистов нет, — снова усмехнулся Шарпила. — Кроме меня, конечно.

В этот раз мне его усмешка не понравилась. Я бы сказал, это была усмешка поэта.

— Попробую, — сказал я и поднялся со стула. — На чем заострить внимание — на поэзии или прозе?

— На всем, — обвел меня взглядом с головы до ног Валентин Николаевич.

Чувствовалось, он не верил в мои возможности. Я и сам о них мало что знал.

5

Снова прозвучало слово «портрет».

«Не чересчур ли часто я его слышу? — подумал я, глядя на портрет Якуба Коласа на стене напротив. — А, дядька Якуб?»

Колас усмехнулся. Сегодня он был в хорошем настроении.

— С кем ты разговариваешь? — спросила Зина.

— С собой.

— С собой разговаривают только сумасшедшие, — хихикнула Зина. — Ты пока на них не похож.

— Наш институт настоящий сумасшедший дом, — подала голос Лариса.

Она говорила редко, но метко.

— Ты думаешь, мы все сумасшедшие? — выпрямилась Зина.

Когда Зина выпрямлялась, в вырезе кофты у нее показывались полушария грудей.

— А разве ты думаешь иначе? — посмотрела на нее Лариса.

Я оглянулся на Лиду. Как всегда, на глупости она не обращала внимания. Единственный разумный человек в комнате.

«Нужно немедленно бежать отсюда», — подумал я.

Дядька Якуб на стене кивнул: беги, парень, беги, я благословляю тебя.

Хорошо, что у нас на стене висит именно этот портрет, а не какой-то другой.

К портретам у меня с детства было особое отношение. Первый портрет, который я запомнил, был портрет Сталина. Это произошло в Ганцевичах.

Мы жили в доме, когда-то принадлежавшем панскому лесничему. До войны в Западной Белоруссии все более-менее стоящее принадлежало панам. Наш дом от других отличался не архитектурными изысками или размерами — вокруг него располагался сад. По ганцевичским меркам это был не сад, а райские кущи. Кроме слив и вишен, в нем росли груша слуцкая бэра и яблоня медовка. В дальнем конце сада находился небольшой пруд в окружении плакучих берез. В начале зимы, пока пруд не заметало снегом, я катался по молодому льду на коньках.

Но я не о саде с прудом.

На стене в нашем доме висел большой портрет Сталина. Вождь Страны Советов всматривался куда-то вдаль, не замечая мальчонку, стоящего перед ним. Однако я относился к этому как к должному. Кто я такой, чтобы меня замечать? К тому же мне нравились густые усы Сталина. У моего отца усов не было.

Но вот в какой-то день портрет со стены исчез. Теперь я не заметил этого. В нашем ганцевичском детстве были дела поважнее, чем портрет вождя на стене. Например, футбол на приречном лугу или рыбалка на Цне. Я уж не говорю о походах на железнодорожную станцию, где в деревянных ящиках хранились рулоны фольги. Фольга у нас не имела цены, на нее можно было выменять любую марку или спичечный коробок.