Портрет

Однако где классики — и где аз, грешный! Я понял, что моя проза должна чем-то отличаться от прозы других писателей. Но чем? И о чем писать? Надежда была только на жизненные приключения, а они не всегда заканчиваются для человека добром.

— Не переживай, — сказал Жарук. — Не ты первый, не ты последний.

Видимо, он знал, о чем думают молодые авторы вроде меня.

— Не буду, — пообещал я.

— Значит, жду через неделю, — усмехнулся Жарук. — После ужина добавляли с Гайвороном?

Я пожал плечами. Тот, кто хоть раз встречался с Гайвороном, знал, что не добавить с ним нельзя.

— Главное, чтобы здоровье не подвело, — подвел черту Жарук.

Этого у нас еще хватало.

Валера Дубко, с которым мы увиделись на следующий день в институте, к моим переживаниям отнесся спокойно.

— Не хочешь работать в институте, переходи в какое-нибудь другое место, — дернул он себя за ус. — Я, например, защищаться пока не собираюсь. И переходить мне некуда. Вот если бы основать любительский фотоклуб…

Я знал об этой голубой мечте Валеры. Как и о том, что в любительском клубе денег не платят. Не одной же Наталье на своих плечах семью тянуть.

— Писать надо, — сказал я.

— Пиши, — хмыкнул Валера. — За это хоть платят.

— Фотографии тоже публикуют не бесплатно.

— Все мои гонорары уходят на фотопринадлежности, — вздохнул Валера.

— А мои — на бумагу для печатания рассказов.

Мы засмеялись.

— Ну и чем вы занимались на совещании в Королищевичах? — поинтересовалась Лида, когда я пошел ее провожать после работы.

— Обсуждением своих произведений, — ответил я.

— У вас уже и произведения есть? — удивилась Лида.

— Я повесть написал, — обиделся я.

— О чем?

— О чем надо. Все равно на белорусском ты не читаешь.

В этом был парадокс почти всех девушек из нашего сектора. Расписывая карточки для словаря языка Якуба Коласа, между собой они говорили только на русском. И читали, соответственно, русскоязычные книги. Да и среди тех в большинстве были переводы зарубежных авторов.

— А сам что читаешь? — фыркнула Лида.

Я промолчал. Недавно мы с ней выясняли, кто лучше — Хемингуэй или Фолкнер. Я, конечно, отдавал первенство Хему.

— Ограниченные личности вроде тебя в литературе любят брутальность, — вздохнула Лида. — Но мне все равно, о чем ты пишешь и на каком языке. Когда будешь увольняться?

— Прежде чем увольняться, надо знать, где тебя примут с распростертыми объятиями.

— Примут, — усмехнулась Лида. — Раз поехал на совещание, значит, твоя судьба определена. Знаменитым станешь.

— И богатым.

— А это вряд ли, — показала мне кончик языка Лида. — Таким, как ты, богатство не светит.

— Почему?

— Простоват. А у простоватых редко бывают деньги.

Лида умела поставить меня на место. И это мне в ней нравилось.

2

— Мы включили вас в список участников республиканского совещания творческой молодежи республики, — сказал мне Николай Евгеньевич Михалкин, главный редактор журнала «Маладосць». — Планируем собрать всю способную молодежь Белоруссии.

— В Королищевичах? — обрадовался я.

— Какие Королищевичи? — с удивлением посмотрел на меня Михалкин. — Там же будет больше сотни человек — художники, музыканты, артисты, даже архитекторов позовут.

— А поэтесс? — спросил я.

— Этих само собой, — усмехнулся редактор. — А мне понравился твой «Третий круг». Про борьбу у нас еще никто не писал. Ставим в очередной номер.

Все-таки мой «Третий круг» выплыл. Я никому не говорил, что еще студентом написал этот рассказ на русском языке и послал его в «Юность». Даже в Москву ездил, чтобы прояснить его участь. Правильно тогда сказала сотрудница журнала, что я напрасно потратил деньги и время. Через месяц после моей поездки из «Юности» пришла рецензия писателя Юрия Бобылева, в которой говорилось, что рассказ не может быть напечатан из-за его художественного несовершенства. Он советовал мне изучать жизнь и читать классиков отечественной и зарубежной литературы.

На всякий случай я нашел в библиотеке книгу Бобылева и пролистал ее. Писал он в основном о войне. «У Василя Быкова лучше, — подумал я. — Не говоря уж о Шолохове или Паустовском. А я буду писать по-белорусски».

— Не знаешь, как по-английски «борьба»? — спросил Михалкин.

— Рестлинг, — ответил я.

Кстати, Михалкин был не первым, кто проявил повышенный интерес к борьбе. Многие из мужчин при должности с уважением посматривали на меня, когда узнавали, что я в прошлом борец. Видимо, это был атавизм, дошедший до нас со времен Древней Греции. В Риме, правда, больше интересовались гладиаторами, и это был один из парадоксов прогресса. Или, может, прогресс и есть путь от лучшего к худшему?

— Ты глупостями не занимайся, — строго посмотрел на меня Михалкин. — Пишешь рассказы — и пиши, без всякой этой философии.

— Я сейчас сижу над повестью.

— Повесть тоже можно.

— А роман?

— Романы Шамякин пишет! — засмеялся Михалкин. — Там уже место занято.

«А у классиков свои счеты», — подумал я.

— Тебе еще рано об этом думать, — вздохнул Михалкин. — С работой уже определился?

— В Институте языкознания работаю, — пожал я плечами.

— Институт, конечно, дело хорошее. Мову подтянуть никогда не вредно. Но надо думать о завтрашнем дне.