Портрет

— Ты классик! — удивился Михаил. — У артистов балета своя градация, не такая, как у писателей.

«Ишь, какие слова знает, — подумал я. — А на филфаке на одни трояки учился».

— У меня и четверки были! — обиделся Сухно. — С английским плохо, а литературу я нормально сдавал.

Плохо с английским языком было не у одного Михаила. Но когда это было? При панах.

— Так вы, значит, вместе учились?

Разговаривая, Наталья поворачивалась лицом к собеседнику и серьезно смотрела ему в лицо. Их этому учат в театре?

— И этому тоже, — сказала Наташа. — Но прежде всего — не пить вино. Для нас это самоубийство.

— А нам можно, — отвернулся от нее Михаил.

Сразу видно, что к театру он не имеет никакого отношения.

— Пойдем танцевать! — схватила меня за руку Наталья. — Это мой последний шанс!

6

На экскурсии по Гродно мы с Наташей уже были неразлучны. Держать ее за руку и тем более за талию я не отваживался, но шел рядом. Иногда мы сталкивались бедрами. Наталья улыбалась. Ее бедра были такие же твердые, как и мои.

— Чудесный город! — восхищалась она. — В отличие от Минска, здесь много старых зданий.

— И костелов, — добавил я.

— Да, и костелов. Это польский город?

— Белорусский.

— А почему костелы?

— Церкви тоже есть. У Гродно сложная история.

— Теперь я понимаю, почему в замке Стефана Батория располагается обком партии.

— Потому что это лучшее сооружение в городе, — пожал я плечами. — Отсюда и до Польши, и до Литвы близко. При царе Гродно считался курортным городом, на летние вакации сюда из Санкт-Петербурга приезжали.

— Я бы тоже приезжала. Но мне из Томска далековато.

— Ты из Томска?! — удивился я.

— Родилась в Томске, училась в Новосибирске, теперь работаю в Минске. Для такой страны, как наша, это нормально.

Я покивал. Хотя представить себя в Томске мне было трудновато. Что бы я там, собственно говоря, делал?

— Работал бы на телевидении, — усмехнулась Наташа.

Она с легкостью читала мои мысли. Однако этим отличались почти все мои знакомые девушки. Марина, и та угадывала почти все мои желания. Интересно, почему я вспомнил о ней именно сейчас?

— Потому что в путешествиях человек вспоминает самых близких людей, — сказала Наташа. — Путешествия ведут нас в космос.

Это что-то новенькое. С космосом я еще не сталкивался.

— Все мы пытаемся туда прорваться. Но удается это единицам. Я думаю, ты сумеешь.

— Не хочу я в космос, — сказал я и притянул Наталью к себе.

На этой узкой улочке мы были одни, и если бы я, например, поцеловал Наташу, никто бы этого не увидел.

— Целуй, — шепнула Наташа и закрыла глаза.

Мы долго целовались, стучась зубами. Я старался проникнуть своим языком как можно глубже, и в какой-то момент она укусила его. Было и больно, и сладко одновременно.

— Не умеем, — шепнула мне в ухо Наташа, когда я разжал объятия.

— Что?

— Целоваться.

Мне уже не раз говорили, что я не мастак в этом деле.

— Может, и не умею, но ведь ты в театре работаешь.

— Балерин этому не учат. Мы артистки от сохи, пашем с утра до вечера. А потом падаем и спим как убитые.

Мы засмеялись. Мне нравилось, что Наташа говорит то, что думает. Все балерины такие?

— Далеко не все, — прижалась ко мне Наташа. — Мы вообще говорить не любим. Это вы, писатели…

— Писатели тоже разные. Хотя баюнов среди них больше, чем суглобов.

— Как ты сказал?

— Суглоб — это молчаливый, мрачный человек.

— Ты не мрачный. Расскажи про свой Новогрудок.

Это для меня было просто. Я даже выучил спич про первую столицу Великого княжества Литовского на английском языке и с блеском его выдал на вступительных экзаменах в университет.

— Поставим «отлично», чтобы приняли мальчика, — сказала молодая преподавательница своей напарнице. — А там и произношение ему поставят.

К сожалению, этого у моих университетских наставников не получилось. В нашу группу на каждом курсе приходил новый преподаватель, и ему приходилось начинать с нуля. А нуль, умноженный на нуль, остается нулем.

Наташе я рассказывал, конечно, на русском, и в моем повествовании все новогрудские князья, начиная с Миндовга, были сказочными богатырями, женщины — Марьями-царевнами, и самые красивые из них исчезали в прозрачных водах Свитязи, превращаясь в свитязянок.

— Хочу на Свитязь! — снова прильнула ко мне Наташа.

— Нельзя, — обнял я ее за талию. — Ты нам нужна живой.

— Нам?

— Мне. Но ведь есть еще и любители балета. Валера Дубко, например.

— Он фотографирует, — тихо сказала Наташа. — А Миша рисует. Это не считается.

— Пойдем, автобус уедет без нас.

— Пусть едет, неужели мы сами до своего пансионата не доберемся?

Конечно, доберемся. Отчего-то я был уверен, что с Наташей доберусь куда угодно, даже в Новосибирск.

— А что, нам там было бы хорошо! — оживилась Наташа. — Мои друзья вывезли бы тебя в кедровник. Знаешь, как собирают кедровые орехи?

— Откуда мне знать? — вздохнул я. — В Налибокской пуще он не растет.

— А что там растет?

— Дубы. Как написали мои друзья в эпиграмме: «Кажа дуб, і кажа елка». Это на белорусском, конечно.

— Елка — это я?

Я внимательно посмотрел на Наталью. Она была очень похожа на ель — прямую, высокую и сильную. Чтобы пробиться к ее стану сквозь плотные иголки, все руки исколешь.