Портрет А

Безо всякой причины, (Цирк на сетчатке,) вот разве только — и этого уже было достаточно — я удивился, что не слышу никакой музыки (внутри себя), хотя всякие посторонние шумы и даже отдаленные звуки духового оркестра проникали в меня со всех сторон, и вот, вслед за набором оттенков голубого цвета, я вижу человек пятьдесят трубачей нелепейшего вида (в мишурном раю.) со вскинутыми трубами, они выряжены в голубые и розовые[50] одежды, названия которых я не знаю и знать не хочу, совершенно опереточные, трубачи принимаются играть или по крайней мере делать вид, что устраивают концерт, — с невероятной скоростью, и слушателей у них — примерно с половину Орлеана, (Тщедушные, ажурные формы с пустотой внутри.) эти тоже в пресмешных костюмах, ярких, как галстуки, и еще, пусть меня повесят, сели там не было нависших друг над другом в сорок рядов балконов (для полного счастья украшенных нелепо вытянутыми колоннами). И все это, само собой, в цвет девичьих ленточек и детских сладостей… Полная тошниловка. (Памятники иной цивилизации.)

(…)

Чувствительный кончик языка в зените наслаждения, как если бы этот кончик языка вдруг превратился в жирного надутого розового бегемота, переполненного наслаждением, да не в одного, а в сотню пузатых увесистых бегемотов и десять тысяч огромных свиней, которых сосут подросшие уже поросята, прижавшись к их толстым бокам, и если всех их согнать в кучу, отчего зенит наслаждения длится, преумножается многократно, так вот, этот кончик языка непременно должен быть розовым, розовым, розовым, идиотски, маниакально, ангельски розовым, (Снова розовый меня осаждает и облизывает.) таким, что хоть волком вой, если только ты в душе не проститутка и тебя не прельщает вялое удовольствие этому розовому уступить, — словом, я видел розовый цвет, был в розовом по самые уши. (Цвет-«прилипала».) Розовый осаждал меня, облизывал, хотел, чтобы я с ним слился. Но я не поддавался. Мне было стыдно.

* * *

У многих, кто употребляет пейот, возможно, от непривычки к фантазиям, не бывает видений, или бывают, но не настолько явственные, чтобы вызывать интерес, и они предпочитают оставаться с открытыми глазами, чтобы любоваться совершенно новым радужным и словно колышущимся обликом знакомых предметов, иногда — самых блеклых, потому что именно они преображаются сильнее всех и обретают волшебные оттенки. (Что видно с открытыми глазами. Цвета, видимые очень слабому внутреннему зрению, в сочетании с теми, что возникают в восприятии, отсюда — изысканные тона.)

Я же в густом сумраке, с задернутыми шторами и прикрытыми ставнями не замечал в окружающих предметах особой перемены, кроме тою, что не мог сконцентрировать на них взгляд. Расстояние от меня до обоев на стенах, в частности, до стены напротив, не было постоянным. (Изменение расстояний.) Стена колебалась: то ли быть от меня в трех метрах, то ли — в трех с половиной. Никак не могла выбрать. Тем не менее я не придавал этому большого значения — то ли потому, что схожие ощущения у меня были при сильном жаре, то ли потому, что это вообще было малоприятно, и я сидел с закрытыми глазами, интересуясь только видениями.