Портрет Алтовити

– Я надеюсь, – пробормотала она, – вы, наверное, дружите с Элизе, да? Я надеюсь, что это недоразумение скоро уляжется, потому что я очень нуждаюсь в Саше…

Она сильно покраснела. Растрепанный за столом встал и, чтобы не мешать, отвернулся к окну.

Хоуп опустила глаза.

– Да конечно, – прошептала Хоуп, – со всяким может случиться… Вы, конечно, неправильно поступили, потому что Эл очень психовал, но ведь все нашлись, слава Богу. Вы ему только, это, пообещайте, что такое в последний раз, и он успокоится. Он вообще-то отходчивый. Вообще-то он добрый.

– Спасибо вам, – сказала Ева и вся вдруг ярко, розово осветилась изнутри.

«Прямо как китайский фонарик!» – подумала Хоуп и тут только вспомнила о поручении:

– Вот. Это тоже вам. То есть я имею в виду, что я адрес ваш узнала у… – Она отчаянно посмотрела на растрепанного. – В общем, вам записка.

Заторопилась в коридор, напялила пальто, обмотала шею шарфом. Нет, Эл, конечно, неправ: баба классная.

«Классная баба» на ходу пробежала глазами записку и засветилась еще ярче. Она вся помолодела на глазах, и движения, и голос ее стали легкими и упругими, как у девочки.

– Вы были там, да? – шепнула она, блестя глазами. – Он вам это утром передал?

– Позвоните ему, – брякнула Хоуп и смутилась: получается, что она прочитала чужую записку! – Он мне сказал, – вывернулась, обошлось! – что ждет, что вы, это, позвоните…

Ева вдруг крепко поцеловала ее.

– Thank you. Hope to see you again. What is your name?[71]

– My name is Hope[72], – засмеялась Хоуп, – ну, это Элизе меня так называет. Потому что Надя, Надежда, – ему не выговорить. А так: Хоуп и Хоуп, я уж привыкла.

Елена ее победила, эту мразь. После такого ты у нас тут не останешься. С корнем всю гадость вырвала. С кровью. Прогнала ведьму кулаками.

Больше, чем она сделала, чтобы «сохранить семью», – Елена упорно повторяла себе эту привычную, на всех собраниях, во всех советских фильмах произносимую фразу – больше сделать невозможно, разве только самой помереть.

Рыдания душили ее, пока она шла домой от магазина «Русский лен», прокручивая в памяти то, что было вчера. Лиза едет к подружке в Испанию, нужно было купить подарок. Русский лен – лучше всего. Две блузочки. Одна с вышивкой, другая с кружевами.

Пешком шла всю дорогу, закоченела.

Радоваться надо, а она рыдает.

Как он будет теперь вести себя? Как вообще пойдет жизнь после вчерашнего?

Вчера Елена ему нарочно все сама рассказала. Пришла к нему в театр после своего, так сказать, свидания с косоглазой блядью в композиторском дворе, отозвала его в сторонку. Он весь скривился, увидев ее.

Кривись, милый, кривись, недолго тебе кривиться.

После ее рассказа весь побелел. Елена испугалась, что сейчас придется «Cкорую» вызывать. Желваки у него так и заходили. Засунул руки в карманы (чтобы не ударить, наверное!), прислонился спиной к стене.

– Ты, я надеюсь, понимаешь, – тихо-тихо сказал, – что между мной и тобой все кончено?

– Ты позвони Лизе, – тоже тихо сказала она, – и сам ей скажи. Вот ей подарок будет на день рождения.

У Лизы через неделю день рождения. Отсюда и Испания – порадовать ребенка.

Он закрыл глаза, не отрываясь от стенки.

Лицо мученика.

Вижу, что тебе плохо, а мне каково? Ей пришло в голову, что он в таком возрасте, когда мужику легче всего – р-р-раз! – и сыграть в ящик. Инфаркт. С инсультом. Пятьдесят пять лет – самое опасное время. Она ужаснулась про себя, и тут же страшная мысль – самая страшная за все это время – так и полоснула ее: лучше я тебя мертвым увижу, чем ты меня бросишь. Я тебя, мертвого, залью слезами, всю свою оставшуюся жизнь черной тряпки с головы не сниму, глаз на людей подымать не буду, пока сама не сдохну! Я тебе вдовой буду такой, каких свет не видывал, но – живому – я тебе не дам меня бросить.

Она еще раз сказала ему тихонечко: «Так что ты позвони Лизе», – и пошла.

Приехала домой. Открыла бутылку, к Лизиному дню рождения припасенную, выпила как следует, покурила в форточку, припудрилась слегка – страшна стала, глаза бы не глядели! – и легла себе спать как ни в чем не бывало.

Во сколько Томас пришел, она не поняла. Услышала уже, когда он вошел в комнату, начал в темноте раздеваться. У нее сердце остановилось: неужели ляжет сейчас к ней в кровать?

– Спишь, Лена? – спросил он.

– Я уж и забыла, что это такое: «спать», – прошептала она.

И вдруг почувствовала: мир! Это же мир! Он спросил – она ответила! Все! Никуда он не денется!

Потому что сил больше нет драться. Ни у него, ни у нее. Испугался, милый, пожалел! Понял, что дальше нельзя заигрываться, дальше некуда!

Никто тебя живым из дому не выпустит.

Лизе-то что скажем? На день рождения?

Он тяжело опустился на постель, лег, слегка задел ее плечом. Горячий как печка, дрожит весь. Довели мужика.

– Что с тобой? – прошептала она, боясь дотронуться (а ну как отодвинется или – не дай Бог – оттолкнет?). – Плохо тебе? Может, чаю выпьешь?

Не оттолкнул, не отпрянул, лежит рядом, мальчик мой маленький, дрожит крупной дрожью. Елена рывком придвинулась, обхватила его голыми руками, прижала к себе.