Портрет Дориана Грея

Дориан вышел из комнаты и начал подниматься по лестнице.

Бэзиль Холлуорд вплотную следовал за ним. Оба ступали осторожно, как инстинктивно ступают люди ночью. Лампа бросала причудливые тени на стену и на ступеньки лестницы. На улице поднялся ветер, и стекла задребезжали.

Достигнув верхней площадки, Дориан поставил лампу на пол, вынул ключ и открыл дверь.

— Вы настаиваете на ответе, Бэзиль? — спросил он тихим голосом.

— Да.

— Великолепно! — ответил Дориан, улыбаясь. Потом он прибавил довольно резко: — Вы единственный человек в мире, который имеет право узнать обо мне все. Вы и сами не знаете, какую большую роль вы играли в моей жизни. — И, подняв лампу, он открыл дверь и вошел. Струя холодного воздуха налетела на них, и пламя вспыхнуло мутно-оранжевым светом. Дориан вздрогнул.

— Закройте за собой дверь, — шепнул он, ставя лампу на стол.

Холлуорд с недоумением огляделся по сторонам.

Комната имела вид, словно в ней не жили много лет. Поблекший фламандский гобелен, занавешенная картина, старый итальянский саззопе, почти пустой книжный шкаф, стол и стул — вот как будто и все, что в ней находилось. Пока Дориан Грей зажигал огарок свечи, стоявший на камине, Бэзиль заметил, что все было покрыто густым слоем пыли, и что ковер был дырявый. За панелью в стене прошмыгнула мышь. Запах сырости стоял в комнате.

— Итак, вы думаете, что только Бог может видеть наши души, Бэзиль? Отдерните эту занавеску, и вы увидите мою душу.

Голос говорившего звучал холодно и жестко.

— Вы сошли с ума, Дориан, или притворяетесь сумасшедшим, — возразил Холлуорд и нахмурился.

— Вы не хотите? Ну, тогда я сам… — сказал молодой человек; и он сорвал покрывало с прута и бросил его на пол.

Возглас ужаса вырвался из уст художника при виде страшного лица, пристально смотревшего на него с полотна при тусклом свете. В выражении его было что-то такое, что наполнило Бэзиля отвращением и омерзением. Боже милосердный! Ведь это — лицо Дориана Грея! Ужасная перемена, отчего бы она ни происходила, еще не вполне уничтожила его дивную красоту. Золото еще блестело в поредевших волосах, и чувственные губы еще алели. Тупо смотревшие глаза еще не вполне утратили свой когда-то чудный голубой цвет, благородные линии тонко изваянных ноздрей и пластичной шеи еще сохранились. Да, это был сам Дориан. Но кто же все это сделал? Бэзиль почти узнавал произведение своей кисти, да и рама была сделана по его рисунку. Одна мысль, что это его работа, была чудовищна, и все же он боялся, что это так. Схватив зажженную свечу, он поднес ее к картине. В левом углу он увидел свое имя, выведенное длинными ярко-красными буквами.

Это была какая-то безумная пародия, какая-то низкая, подлая карикатура. Бэзиль ничего такого никогда не писал. А между тем это было его собственное произведение. Он это знал, и ему казалось, что кровь его из огненной мгновенно сделалась ледяной. Его собственная картина! Что это значило? Почему она изменилась? Бэзиль оглянулся и посмотрел на Дориана Грея глазами больного человека. Рот его судорожно передергивался, сухой язык неспособен был выговорить ни слова. Он провел рукою по лбу. Лоб был покрыт липким потом.

Юноша, прислонясь к камину, наблюдал за ним с тем странным выражением лица, которое можно наблюдать у людей, увлеченных игрою великого артиста. В нем не было ни истинного горя, ни истинной радости. В нем была только страсть зрителя, да, пожалуй, какая-то тень торжества. Он вынул цветок из петлицы и вдыхал его аромат, или притворялся, что вдыхает.

— Что это значит? — воскликнул наконец Холлуорд.

Его собственный голос прозвучал странно и резко у него в ушах.

— Много лет тому назад, когда я был еще мальчиком, — сказал Дориан Грей, комкая цветок в руке: — вы встретились со мной, привязались ко мне, льстили мне и научили меня гордиться моей наружностью. Однажды вы познакомили меня с одним из ваших друзей, который объяснил мне чудо молодости, вы же написали мой портрет, который открыл мне чудо красоты. В миг безумия (нужно ли о нем сожалеть, я и теперь не знаю) я высказал желание, которое, пожалуй, вы назовете молитвой…

— Я помню это. О, как хорошо я это помню!.. Нет, это невозможно! Комната сырая, и плесень проникла в полотно. Краски, которыми я писал, заключали в себе какой-нибудь минеральный яд. Говорю вам, что это невозможно.

— Ах, существует ли что-нибудь невозможное? — прошептал Дориан, отходя к окну и прислоняя лоб к холодному, запотевшему стеклу.

— Вы сказали мне, что уничтожили портрет.

— Это была неправда. Портрет уничтожил меня.

— Я не верю, что это моя работа!

— Разве вы не видите в ней своего идеала? — сказал Дориан с горечью.

— Мой идеал, как вы его называете…

— Как вы называли его…

— В нем не было ничего дурного, ничего позорного. Вы были для меня идеалом, которого я никогда больше не встречу. А это — лицо сатира!

— Это лицо моей души.

— Боже! Чему я поклонялся! У него дьявольские глаза.

— В каждом из нас есть рай и ад, Бэзиль! — воскликнул Дориан с диким жестом отчаяния.

Холлуорд вновь повернулся к портрету и посмотрел на него.