Портрет Дориана Грея

Начал накрапывать холодный дождик, в сыром тумане тусклые пятна фонарей имели вид привидений. Кабаки уже закрывались, и смутные силуэты мужчин и женщин маленькими группами собирались у их дверей. Из некоторых кабаков доносились взрывы грубого смеха. В иных слышались крики и пьяная брань.

Откинувшись в кэбе, надвинув на глаза шляпу, Дориан Грей равнодушно взирал на грязный разврат большего города и время от времени повторял про себя слова, сказанные ему лордом Генри в первый день их знакомства: «Надо лечить душу чувствами, а чувства — душою». Да, в этом тайна всего. Дориан часто уже обращался к этому средству, и теперь обращается снова. Существовали притоны для курения опия, где можно было купить забвение; ужасные вертепы, где память о старых грехах могла быть изглажена безумием новых прегрешений.

Луна, подобная желтому черепу, низко висела в небе. Время от времени громадное безобразное облако протягивало к ней руку и закрывало ее. Газовые фонари становились реже, а улицы — теснее и мрачнее. Раз кучер сбился с дороги и должен был ехать обратно с полмили. Ноги лошади зашлепали по лужам, от нее валил пар. Боковые стекла кэба затянуло серою пеленою тумана.

«Лечить душу чувствами, а чувства — душою»! Как явственно звучали эти слова в ушах Дориана. Несомненно, душа его была ранена смертельно. Но можно ли исцелить ее чувствами? Он пролил невинную кровь. Могло ли что-нибудь искупить этот грех? Нет, ему не было искупления; но если нет прощения, все же возможно забвение; и он твердо решил забыть, вычеркнуть из памяти самый факт, уничтожить его, как уничтожает ужалившую ехидну… И в самом деле, какое право имел Бэзиль говорить с ним так, как он говорил? Кто поставил его судьею над другими? Его слова были ужасны, невыносимы, жестоки.

Кэб пробирался вперед, как казалось Дориану, все медленнее и медленнее. Он открыл окно и приказал ехать скорее. Болезненная жажда опия начинала терзать его. Горло его горело, а выхоленные руки судорожно сжимались. Он нетерпеливо замахнулся на лошадь своей палкой. Кучер с усмешкой стегнул по лошади. Дориан засмеялся в свою очередь, но кучер молчал.

Путь казался бесконечным, а улицы тянулись, словно черные нити гигантской паутины. Монотонность становилась невыносимой, и по мере того, как сгущался туман, Дорианом все сильнее овладевал страх.

Наконец они проехали пустынный кирпичный завод. Здесь туман был реже, и Дориан мог заметить странные печи в форме бутылки, с оранжевыми веерообразными язычками пламени. Собака залаяла на них; где-то вдали, в темноте, крикнула пролетавшая чайка. Лошадь споткнулась на ухабе, бросилась в сторону и поскакала галопом.

Вскоре они свернули с грунтовой дороги и снова выехали на дурно-мощеные улицы. Окна домов большею частью были темны, но изредка фантастические силуэты мелькали на освещенных лампами шторах. Дориан с любопытством смотрел на них. Они двигались, как гигантские марионетки, и жестикулировали, как живые существа. Они его раздражали. Глухая злоба подымалась у него в сердце.

Когда они поворачивали за угол, какая-то женщина что-то им закричала из открытой двери, а два человека погнались за кэбом и проводили его ярдов сто. Кучер хлестнул их бичом.

Говорят, что страсть замыкает мысли человека в круг. Как бы то ни было, не сходившая с сухих уст Дориана Грея мучительно повторяемая фраза о соотношении между чувствами и душой привела его, так сказать, к полному выражению настроения и послужила интеллектуальным оправданием тех страстей, которые и без того, несомненно, овладели бы его волей.

Одна и та же мысль владела всеми клетками его мозга, а дикая жажда жизни усиливала биение каждого его нерва и фибра. Уродство, прежде ему ненавистное и придававшее вещам реальность, теперь, по этой именно причине, стало ему дорого. Уродство оказывалось единственной реальностью. Хриплая брань, отвратительные притоны, грубая жестокость беспутной жизни, самая низость воров и отверженных более резко поражали воображение, чем все утонченные образы искусства, чем все мечтательные тени песни. Уродство было необходимо теперь Дориану для забвения. Через три дня он снова будет свободен.

Вдруг кэб остановился перед темным каким-то переулком. Над низкими крышами и зубчатыми печными трубами домов поднимались черные мачты кораблей. Венки белеющего тумана, точно фантастические паруса, прижимались к реям мачт.

— Где-нибудь здесь, сэр, не правда ли? — глухо спросил кучер в верхнее окошечко кэба.

Дориан вздрогнул и выглянул из экипажа.

— Хорошо, — проговорил он и, поспешно выйдя из кэба и дав кучеру обещанные деньги, быстро пошел по направлению к набережной.

Там и сям, на корме больших торговых судов, светили фонари. Свет дрожал и разбивался в лужах. Готовый к отплытию, грузившийся углем пароход отбрасывал красный свет. Скользкая мостовая имела вид мокрого дождевого плаща.