Портрет героя

— Здрасьте! — и, оттолкнув меня бедром от раковины, ставит чайник под кран.

Митрофанов, не ответив, с независимым видом уходит… Я, забрав чайник, тоже направляюсь к двери.

— Погоди!

Она крепко берет меня за плечо и поворачивает к себе. Я смотрю на ее лицо и вижу, что она опять как бешеная. Выплюнув свою папиросу, она в упор смотрит на меня, а струя воды, наполнив чайник, с шумом и пузырями клокочет в раковине, и брызги попадают мне на лицо.

— Скажи мне, рыженькая — его невеста?

Я молчу.

— Ты такой же аспид, как и он?!

Я молчу.

— Ты что, не понимаешь, что происходит?! Ну что ты молчишь?! Умоляю… скажи!

— Я молчу, потому что это — не мое дело.

— Умоляю тебя… — Выражение ее лица меняется, неподдельное страдание написано на нем. — Скажи… у него есть невеста?

— Не знаю… Извините, мне пора.

И, убрав ее руку с плеча и взяв чайник, я возвращаюсь в нашу комнату, а вода в кухне, шумя и переливаясь через край, льется и льется. И мне кажется, что она там тихо плачет…

— Что так долго? — спрашивает мама.

— Я ждал, пока Дуся наполнит свой чайник, — отвечаю я, стараясь придать своему лицу обычное выражение и ощущая на себе внимательные взгляды мамы и дяди Васи. А брат говорит:

— Я все знаю: она влюблена!

— Не болтай! — Мама сердится.

— Я не болтаю. Наша Дуся влюблена в сержанта Митрофанова.

— С чего ты это взял? И вообще… это не твое дело!

— Я знаю… я читал в книгах: когда люди влюбляются, они часто плачут. И еще: она просила у меня его фотографию. Вот!

— Занимайся лучше своими делами, — советует мама.

А дядя Вася внимательно смотрит в окно, и я, взглянув туда же, вижу сержанта Митрофанова. Беспечно улыбаясь, он стоит на углу нашей улицы и что-то оживленно объясняет двум девушкам в локонах. Они слушают его, придав своим милым лицам самое серьезное выражение. Потом он вынимает блокнот и что-то записывает.

Дядя Вася, безнадежно вздохнув, отворачивается. А мама говорит брату:

— Смотри на стол. Опрокинешь чашку.

— Вот видишь! — Брат показывает пальцем в окно. — В него все влюбляются! Такая уж у него судьба — как у Онегина…

— О господи! Прошу тебя: помолчи и не показывай пальцем!

Брат надувается и умолкает. А я краем глаза вижу, как Митрофанов, послав девушкам прощальную улыбку, прячет блокнот и быстрым шагом уходит. Девушки какое-то время молчат, а потом, проходя под нашими окнами, одновременно смотрят друг на друга и хохочут…

— Вот видите: уже влюбились! — не выдерживает брат.

XXXIII

На уроке, внимательно глядя на доску, где Говорящая Машина рисует амебу и пишет рядом с рисунком названия амебных частей тела, проводя от них стрелки ко всем амебным «ручкам» и «ножкам», Славик спрашивает:

— А знаешь, куда нас летом отправят? В колхоз на Оку! На целое лето. Говорят, еда — сила! Картошки — сколько хочешь, и каждый день — литр молока!

— Здорово! — отвечаю я и рисую амебе в своей тетрадке глаза.

— Ты что?! У нее же нет глаз!

— Я знаю… А у меня пусть будет с глазами… голубыми.

Я смотрю на бесстрастное лицо Говорящей Машины и недоумеваю: зачем мне знать всю эту муру?

— А у нас в домоуправлении, — тихо продолжает Славик, — новое большое мероприятие. И ты сможешь заработать! По пять рублей заплатят!

— За что?

— За объявление. Ты только не смейся. Надо написать: «Мочиться в подъезде строго воспрещается!» Ну, и там дальше, что виновные будут строго наказаны и все такое прочее.

— А если мочащиеся неграмотные?

— Тебе бы все смех! Я сам слышал, как Кац говорила: «Невозможно больше терпеть это! Ни в одно парадное войти нельзя, особенно летом!» А по…

— Купцов! — орет Говорящая Машина. — Встань сейчас же!

Но как у Гоголя в его повестях кричал петух и нечистая сила после этого крика ничего не могла сделать с человеком, так и сейчас к нашей радости звенит звонок! И Говорящая Машина тоже после звонка с нами поделать ничего не может!

— Ваше счастье! — шипит она.

И хотя мы знаем, что после звонка она двоек не ставит, но все-таки стараемся не встречаться с ней взглядом, а смотрим куда-то в сторону…

А я думаю: скоро лето! И если меня не оставят на второй год, я буду совершенно счастлив! Но тут же вспоминаю про свое письмо…

Дома я застаю деловитого Митрофанова. Насвистывая что-то веселое, он завязывает чемодан веревками.

— Когда?

— Завтра-завтра-завтра… — напевает он. — Слушай, у тебя мел остался?

— Нет… Только зубной порошок.

— Давай сюда!

— Зачем?

— Ордена чистить!

Сняв ордена, сержант кладет их на газету на стол. Когда я приношу зубной порошок, он уже дышит на них и трет суконкой.

— Слушай, Митрофанов… Дуся страдает.

— Вот как, — равнодушно отвечает он. — Жаль!

— Ты бы как-то к ней повнимательней…

Он поворачивается ко мне, и улыбка сползает с его лица.

— Знаешь что, запомни на всю жизнь! Баба, которая готова драться с первых дней, — дерьмо-дерьмом! И добра от нее не жди! Понял? А если их жалеть начнешь, они тебя дерьмом считать будут!

— Но ведь люди исправляются…

Он хохочет:

— Пока такая будет исправляться, ее дружок с ума сойдет!

Он опять обращается к своим орденам, и я понимаю, что разговор окончен.

Одевшись, Митрофанов уходит, а я с тоской сажусь за уроки, но раздается стук в дверь.