Портрет героя

— Еще бы! — отвечаю я и иду к столу.

Учителя смотрят на меня, только директор по-прежнему следит за полетом стрижей и не обращает на меня внимания.

— Прочитай нам свои вопросы, — ласково просит инспектор.

И я читаю:

«Как объяснить слова Карла Маркса о „Слове“: „Смысл поэмы — призыв русских князей к единению как раз перед самым нашествием монголов?

Какие факты из комедии Фонвизина „Недоросль“ говорят о деспотизме, жестокости, грубости и невежестве Простаковой?

Почему Белинского называли „неистовым Виссарионом“?“»

Я отвечаю на все эти вопросы как будто со сна и время от времени ловлю себя на мысли, что хочу понять, о чем думает наш директор, все так же глядящий в окно…

— Ты очень рассеян, — говорит Онжерече, — но отвечал неплохо. Садись!

После экзамена, когда мы ждем выхода учителей из класса, стоя в коридоре и прислушиваясь к гулу голосов там, за дверью, я все время думаю: что же будет с моей мамой, если я останусь на второй год, и что будет с моими планами?

И вдруг мы даже вздрагиваем.

— Нет! Нет! Нет!!! — орет директор. — Нет!!! — И знакомый удар по столу кулаком говорит о том, что спор закончен и… что сила у нашего директора еще есть! — Все перейдут в следующий класс! Я сказал — все!!! — И снова торжественный и мощный удар — бум-м!

«Милый!» — думаю я. Затаив дыхание, мы слушаем, прильнув к дверям.

— Но почему? — тонким и нерешительным голосом спрашивает кто-то.

— Как?! — снова орет директор. — Вы еще не поняли?! Нет?! Вы где живете?!

— Ух! — вздыхает Славик. — Давно он так не орал.

— Где? Ответьте! Вы что — с ума посходили?! Вы что — оглохли?! — Снова удар. — Вы что — забыли эту зиму?! Они выжили! Они ходили в школу!

— А молодец наш директор! — говорит серьезно кто-то из ребят.

Скрип стульев и наступившая тишина заставляют нас отпрянуть от дверей. Толкнув их так, что одна из половинок ударяется в стену, вытирая пот со лба и высоко вскидывая протез, обутый в старый ботинок с развязанным шнурком, застегивая мятый пиджак, не глядя по сторонам, первым появляется директор. За ним в полном молчании смирно идут учителя вместе с инспектором. Внезапно директор оборачивается.

— Сообщаю вам, — кричит он на весь коридор, хотя мы стоим почти напротив него, — что хотя педсовета еще не было, я полагаю, все вы будете переведены в девятый класс!

— Ур-ра! — вопим мы одновременно. — Ур-ра!

Он слабо улыбается и, вздохнув, уходит.

— А он — настоящий мужик! — говорит восхищенно Славик и… осекается: Наклонение с каменным лицом проходит мимо, он слышал последние слова Славика, и они ему явно не по душе.

— Какой я дурак! — шепчет Славик.

— Слушай! А откуда ты взял эту цитату? — спрашиваю я его.

— Дурачок ты!

— Почему?!

— Потому что все организовывается, и ничего не пускается на самотек! Ты где живешь?

— Как — где? В Москве.

— Именно в МОСКВЕ! И поэтому должен знать, что руководство школы не должно все пускать на самотек…

— Значит… Наклонение знал твой ответ?

— Ха! Не только знал, он мне и цитату велел выучить! Понял?

— Да… Но ведь это — программа шестого класса?

— И это не важно! Ничего ты не понял! Важна четкая суть ответа, связанная с современностью. Теперь понял?

— Понял.

— Ну вот и хорошо! Ты спрашивай меня, я тебе многое объясню — пригодится в жизни.

XXVI

Возле дома ко мне подбегают ребята.

— К тебе дяденька военный приходил, — кричат они еще издали. — Он тебя спрашивал! Он сказал, еще придет.

— Как он выглядел?

— Седой, худой… в гимнастерке без орденов… Бледный такой, с мешком.

— А куда он потом пошел?

— Он сидел в нашем дворе и все время смотрел на генеральский дом, а потом ушел куда-то… Нет, он зашел в дом генерала, но был там недолго. И он сказал: «Я — его учитель!» И — всё.

«Боже мой! Это Попугай!»

Я сижу дома в полной тишине, даже выключил радио. Поминутно смотрю на часы, но все тихо: никто не стучит в дверь.

«Что я скажу ему? Как встречу его?»

Я достаю с полки из-за книг знакомый пакет. Внизу на нем размашистым почерком Маргариты Николаевны написано: «Моему сыну, когда он вернется с войны».

Значит, она знала… знала, что он жив! Но почему она знала? Почему? Ведь никто из моих знакомых, у кого пропали родственники на войне, такого бы не написал, не сказал: «Мой сын жив! Я знаю! Мне сказали об этом птицы…»

Воробьи чирикают. Есть ли среди них те, кого кормила Маргарита Николаевна?

И в это время раздается стук в дверь. Я медленно выхожу из комнаты, медленно иду по коридору, поворачиваю ручку замка… В нашем темном парадном, опираясь на клюшку, стоит мой учитель по прозвищу Попугай, сын Маргариты Николаевны… Живой!

— Здесь, — произносит он, немного заикаясь, — здесь живет…

— Здесь. Проходите, пожалуйста. Вы не узнали меня? Это я.