Портрет героя

И он остается стоять в дверном проеме. Обернувшись, я вижу, как он глядит мне вслед, качаясь на своих костылях.

Я киваю ему и, осторожно выглянув из ворот, выхожу на пустую и длинную улицу, стараясь идти бесшумно, неслышно скользя по льду и снегу и держась в тени мрачных, высоких кирпичных домов. Уже очень поздно. Вокруг полная тишина, изредка нарушаемая шорохом острых крупинок снега, летящих по блестящей от луны скользкой дорожке. И я вспоминаю, как что-то шевельнулось в моей душе, когда он назвал меня «сынок». Может, и мой отец там называет так же кого-то?..

XXV

Около нашей церкви — женщины, идущие после вечерней смены с ткацкой фабрики. Они идут медленно и о чем-то говорят.

— …нету! Как в воду канул! Был в проходной…

Я сворачиваю во двор и — столбенею: бледная, идет мне навстречу моя мама.

— Где ты был?!

— Я… гулял.

— Не ври! — тихо шепчет она. — Пойдем!

— Мама, зачем ты здесь?

— Я искала тебя! — В ее глазах стоят слезы. — Жив! — шепчет она. — Если ты еще раз уйдешь перед самым комендантским часом, помни, что… — Не успевает она закончить фразу, как мы слышим гудок машины. Прямо на нас едет по двору милицейский автобус.

— Не бойся, мама!

Она оглядывается по сторонам и шепчет:

— Этого еще только не хватало!

— Мама, не бойся, — повторяю я. — Как только они отвернутся, мы бежим туда! — И я показываю ей на отогнутые прутья церковной ограды.

Свистя, милиционеры сгоняют группу женщин-ткачих в послушное охающее стадо. Все достают свои документы.

— Бежим, мама! Собак у них нет, не бойся!

Я толкаю ее, и мы бежим. Свистки. Вот дыра — она лезет, я — за ней.

— Не туда! — Я хватаю ее за руку и тяну в разрушенный дом, что виден из окон нашей школы. — Прыгай!

Она перепрыгивает через большую дыру в разломанных полах, и, прижавшись друг к другу, мы стоим в темноте. Пахнет гнилыми досками и холодной сажей из разрушенной печи. В проеме дверей появляются и исчезают силуэты двух фигур.

— Теперь идем, — говорю я маме.

Она послушно дает мне руку, и я веду ее вдоль стены по сохранившейся балке. Внизу сквозь черную дыру разобранных полов виднеются листы бумаги, тряпки, консервные банки, битая посуда; вот мелькнули печные дверцы и искусственная нога. Увидев ее, мама закрывает глаза.

— Не бойся, мама, она искусственная!

У пролома в стене мы останавливаемся. Обрушенные кирпичи образовали здесь кучу, усыпанную сверху снегом. Через дыру видно звездное небо и купола нашей церкви, освещенные луной. Скользкая накатанная горка ведет отсюда к улице Льва Толстого.

Я высовываю голову: милиционеры заталкивают в автобус женщин. Прислушиваюсь. Так и есть. Осторожные шаги по балке. Свет фонаря шарит по потолку. Блестит разбитая люстра.

— Быстро! — шепчу я маме. — Садись и съезжай, как на санках!

— На что садиться?

— На попку!

Она садится на кучу, за ней я, и мы скользим по ледяной горке прямо с высоты второго этажа на нашу усыпанную снегом тихую улицу. Я отряхиваю ее, а она смотрит на меня удивленно:

— Где ты всему этому научился?!

— Извини, мама, потом. Некогда. Бежим!

— Мне стыдно бежать! — вдруг заявляет она. — Ведь я ничего плохого не сделала! Так?

— Так, мама, но прибавь ходу.

— Ты не можешь понять, как мне стыдно!

А я думаю, что у нее дыхание еще лучше, чем я предполагал, если на бегу она может выговаривать такие длинные фразы.

— Ужасно стыдно. Ведь я бегу от своей власти!

— От своей, мама, от своей, бежим!

— Но ты понимаешь, что это плохо?

— Да, мама. Очень понимаю.

— Хоть это хорошо, — шепчет она.

Мы сворачиваем снова в проходной двор, потом в другой и наконец оказываемся почти у самого нашего дома.

— Но почему ты не захотел, чтобы мы остались и пошли вместе со всеми? — спрашивает мама.

Таких дурацких вопросов я давно уже ни от кого не слышал! Их может задать только педагог, но так как она — педагог, то все правильно.

— Мама! Им только попадись — насидишься!

— Но у меня же есть пропуск и все документы.

Я безнадежно машу рукой, думая, что навряд ли она поймет меня.

— Им ведь можно все объяснить! Нет, как это я могла дать втянуть себя в такой неблаговидный поступок?

И тут мимо нас проезжает милицейский автобус.

— Спокойно, мама. Вот теперь не беги.

— Хорошо, — послушно отвечает она.

Хрустя снегом, автобус въезжает во двор милиции.

— Ну довольна, что ты — не там?

— Да!

Теперь она смеется. И любовь, и счастье, и жалость ощущаю я в себе при этом смехе. Ведь это она смеется чуть ли не в первый раз за два года войны!

Мы подходим к дверям нашего дома, и только тут я говорю:

— Мама! Я достал… мне дали кашу и котлету… И очисток, и капустных кочерыжек!

— Кто?

— Инвалиды из госпиталя. Мама! Как ты думаешь, если он ранен и очень изувечен, то может любить его женщина?

— А почему ты об этом спрашиваешь?

— Я писал письмо жене одного раненого.

— Он что — страшно покалечен?

— Да… Страшно.

Она, не отвечая, открывает дверь, и мы входим в нашу холодную квартиру. Лунный свет сквозь стекло форточки освещает маленький кусок пола. Слышно сопение брата. Мама садится в кресло. И так, молча, сидит, и мы не зажигаем огня. И вдруг она говорит:

— Я бы любила такого человека.

И я понимаю, что это она — об инвалиде.

XXVI