Портрет и вокруг

Дело пошло проще, мы оба расслабились. Прослушивание как прослушивание. Старохатов поудобнее расположился на стуле. Я менял кассету. Или, скажем, на большой скорости прокручивал куски, которые были не столь интересны, — я то убыстрял, то замедлял ход «передачи» и посильно старался обнаружить в себе способности режиссера. И затея удалась именно потому, что Старохатов тут же ее поддержал. И даже поощрил. Уяснив смысл и уловив связь одного куска ленты с другим, он тут же делал жест рукой: поехали дальше. Или даже говорил:

— Тут все ясно.

— Можно пропустить?

— Да.

И я делал перемотку. Прокручивал и прогонял без звука на повышенных оборотах.

— А здесь послушаем до конца, — говорил Старохатов.

В нем проснулся интерес — интерес драматурга.

Как раз потянулась долгая сцена с Тихим Инженером. Печальный рассказ о том, как у человека умерла жена. И как он остался один в пустой, пропыленной комнате.

«Я ведь и думать не думал, что Старохатов поможет мне сделать из сырого моего материала — сценарий».

«И он помог?» (Мой голос.)

«Павла Леонидовича, видимо, тронуло описание похорон моей жены. И мое одиночество тронуло. И моя комната».

«Понимаю».

«Здесь много пыли — пересядьте к столу. Я заварю чай».

«Спасибо». (Я сел.)

«Это ее фотография. (На стене.) До болезни…»

Сцену конечно же можно было укоротить, но я видел, что Старохатова проняло. Отличная была сцена. Она и стояла особнячком, как стоит озеро, на которое вдруг натыкаешься среди перелесков среднерусской равнины, — оно есть, хотя его нет на карте. Озерцо. Я видел, что Старохатов слушает с удовольствием и торопить события не хочет. Я тоже как бы замер. Мы оба слушали.

Волнение мое кончилось: стало ясно, что так или иначе, но Старохатов дослушает все. До конца. Не встанет. Не уйдет посреди фразы или в паузу перемотки.

Запись с Тихим Инженером делалась в комнате и была удивительно очищенной — ни шума, ни звука, — Старохатов и я смогли даже переговорить, не взбаламутив тишину и неподвижную меланхолию тех минут.

— Давно этим занят? — спросил Старохатов.

— Давно.

— И труда много вложено?

— Старался.

Он повторил:

— Пусть до конца идет сцена.

Я кивнул: пусть. А запись все так же мерно и ровно и меланхолично рассказывала свое — инженер говорил: «Она умерла быстро. В течение недели. Ровно семь дней болела» — и замолчал, а я (там, в записи) больше не спрашивал и разглядывал на потолке паутинки.

Хлопнула дверь — это была Аня. С Машенькой и с коляской.

— Она не знает. Она не в курсе дела, — быстро и предусмотрительно сообщил ему я.

Старохатов кивнул.

Аня заглянула:

— Здравствуйте.

Она была очень сдержанна — конечно же решила, что мы работаем. Решила, что Павел Леонидович оценивает сейчас мой долгий труд. В сущности, так оно и было.

Аня заварила нам чай. Разыскала какие-то застарелые вафли, должно быть оставшиеся от Машки. В доме было скудно с едой, но ведь тем и рады, чем богаты. Так что думала она об этом — о том, что гость в доме. А не о доносящихся с пленки вопросах и ответах.

Чай был на столе. И Аня тут же (молча) ушла. Но чай простыл, потому что мы как раз слушали Бельмастого Женьку (минут двадцать), которого Старохатов обобрал, но не сразу, а только со второго захода. «Сначала я послал его в задницу!» — лихо выкрикнул Женькин голос.

Старохатов слушал. Он слегка насторожился.

Я молчал.

— Опять я… — вошла Аня. Взглядом я спросил — что случилось?

— Чай подогрею, — пояснила она. — Что же вы не пьете?

И подогрела. Вновь налила в чашки. И Старохатов вдруг поддержал — из деликатности:

— Чай?.. Спасибо, Аня. С удовольствием.

И тогда Аня, как бы поощренная, вдруг сказала:

— Мне очень неловко, Павел Леонидович… Пустой чай… И эти вафли…

И еще сказала. С запрятанной в голосе мольбой (жена художника):

— Мы так обеднели… Если бы из этого, — она повела глазами на крутящийся диск магнитофона, — при вашем влиянии… Если бы удалось сделать фильм, это бы нас очень выручило, Павел Леонидович.

Мы оба молчали. Магнитофон нашептывал свое. Сматывал оборот за оборотом. А Аня, разумеется, не чувствовала абсурда своей трогательной просьбы.

— Он так много работал, Павел Леонидович. Он все на свете забывал. Он очень старался…

— Верю, — сказал Старохатов.

— Он и ночами, и днями. Он как проклятый…

— Хватит, Аня, — перебил я (взыскательный художник, прикрикивающий на свою жену, которая хотя и хорошая жена, но ведь женщина).

— Почему?

— Хватит.

Аня смолкла. Но внутренне ничуть не смирилась — стойкость женщины. Она одарила Старохатова вкрадчивой и просительной улыбкой.

— Вы уж помогите ему, Павел Леонидович, — нам ведь никто, кроме вас, не поможет.

И ушла. Тихими и скромными шагами. Жена художника. Хороший человек. А мы слушали дальше.

И как бы с высоты чьей-то «хорошести» и чьего-то — третейского — благородства Старохатов меня легонечко кольнул. Это был единственный пока что укол за весь вечер. Но он был.

Старохатов сказал:

— В этом месте ты понервничал, Игорь… Послушай-ка свой собственный голос — ведь нездоровый. Болезненный.

Я ответил ему, что да — нервничал.

— Туго работалось? — спросил он.

— Туго.