Портрет и вокруг

Сдержанным тоном я попросил рассказать — как-никак я причастен к случившемуся. Грубо говоря: записи, в которых она рылась и которые взяла, мои.

— Ты ведь не слишком для меня расстарался. Вот я и решила порыться в записях сама.

— И не спросила, можно ли?

— А зачем мне было спрашивать? Во-первых, ты со мной в большой дружбе. Во-вторых, я точно знала, что посмотреть эти записи ты мне не дашь.

И добавила, язвя мое ухо:

— Такой уж ты породы особенной.

— Какой?

— Да уж такой, — сказала она: она считала, что я трусоват. Не в том, конечно, смысле, что боюсь Старохатова. А в том смысле, что не желаю никуда вмешиваться — то есть в самом распространенном и ходовом в наш век понятии трусости.

— Ты ведь у нас художник. Ты ведь у нас чистенький, — продолжала Вера. — Ты умер бы, но не замарал лапок.

Тут я все же нашелся — сказал, что я не хочу, да и не умею превращать свой труд в жалобу, поданную на имя вышестоящего начальника.

— Ладно, — отрезала она, — устраивай свою совесть, как ей мягче.

И вдруг она как бы с вызовом выкрикнула:

— Разве ты не для меня собирал эту коробку?.. эти записи?

Конечно, с иронией. Конечно, выкрикнула она с иронией и насмешкой. Так кричит напоследок удачливый вор. А я онемел. Я словно бы вдруг понял… Сам себя понял… Я словно бы услышал свое подсознание.

Как знать… Как знать, Вера!

* * *

Да, она прочитала мои записи — она уже давно догадывалась, что подобные записи у меня есть. Однако сама идея использовать их пришла неожиданно. Скорее всего, Веру в тот день вела интуиция: она ведь знать не знала, что Аня пойдет в больницу и оставит ее одну. Зато она прекрасно знала, что ей попалось в руки, когда оно уже попалось. Она не рылась. Она не искала. Она случайно наткнулась на коробку и выложенные листки, прочитав всего лишь одну двадцатистраничную запись — ту, на которой были обобраны Коля Оконников и Павлуша Щуриков, двое из всех.

— Тебе повезло, — сказал я.

— Не жалуюсь.

Ей повезло — она сразу же наткнулась на листки, в которых были «грехи», и только «грехи», Старохатова. И еще ей повезло, что Аня ушла в больницу к тете Паше. И еще повезло, что я вдруг не явился домой. Короче: ей повезло. Потому что она долго ждала свою минуту… Она наскоро переписала в книжицу факты навязанного соавторства, переписала даже характерные, подстерегающие добычу разговорные реплики Старохатова — все, вплоть до примерного числа и месяца, когда эти разговоры состоялись.

И вот с этим-то «топором» Вера отправилась в Госкомитет по кинематографии — к тому самому представителю. Он ее принял. Он ее помнил. Вера была спокойна и деловита. «Топор» лежал в ее сумочке, в обыкновенной дамской сумочке.

— …Ты почитала ему вслух?

— Да.

— Долго читала?

— Я никуда не торопилась.

Выслушав Веру, представитель Госкомитета вызвал Старохатова к себе, и они вновь почитали вслух, и состоялся как бы второй раунд того самого обсуждения. И представитель Госкомитета снял П. Л. Старохатова приказом. Отстранил от занимаемой должности в связи с уходом на пенсию. Не в тот же день, конечно. Но почти в тот же день. «Топор» был что надо.

— Я не стала тебе сообщать, — сказала Вера. — Мои записи я там же, с общего согласия, уничтожила. Решили закончить дело без шума и огласки.

— Без скандала…

— Без.

— Но теперь-то наконец ты работаешь в школе?

Она усмехнулась:

— Работаю.

И сказала:

— До свидания. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Еще в самом начале разговора я спросил, как ей работается в школе, и Вера ответила, что тоскливо.

И я не мог не подумать, что Старохатову сейчас тоже не сладко. Лишенный деятельности, сидит он сейчас в своей квартире, расслабленный и жалкий. А может быть, сидит и исходит тихой злобой, и злоба эта почти полностью достается его верной жене. Если не считать, что злоба ест его изнутри поедом. Сжирает нутро. Что и говорить, Старохатов и Вера обменялись ударами. Каждый получил свое. Итог вражды.

Глава 7

Аня улыбнулась:

— Брось, милый… Я же тебя люблю. И тебе не надо стараться выглядеть лучшим, чем ты есть.

Она говорила искренне. С любовью. И было ясно, что вольно или невольно она смотрит теперь на меня как на человека, который ничего особенного не добился.

В ее словах, как всегда, было очарование неведения и молодости, но сквозь очарование нет-нет и уже проглядывал остренький ум. Жизнь налаживалась. Жизнь понемногу, но грела. С момента выздоровления Маши мы стали нормальной семьей и, как всякая нормальная семья, улучшали свой быт, что-то покупали, чем-то украшали квартиру и уже всерьез заботились о таком или ином летнем отпуске. Маша ходила в детский сад. Аня ходила на работу. С работы Аня возвращалась довольная, энергичная, ни тени усталости: секретарь директора!

И уж ежели глаза ее открылись, они открылись широко:

— Твой Старохатов, что там ни говори, был настоящий муж и отец, он умел семью кормить.

Я смолчал.

— Все-таки уважаешь мужчину, когда он умеет зарабатывать.

— Жаль только, что при этом он обирал ребят.

— Брось, милый. Ты сам говорил, что в сценарном деле грани не существует — он обирал кого-то, а кому-то отдавал даром.

Так она это поняла.

Я спросил: