Портрет и вокруг

— Вот ведь как. А я было думал, что вся твоя работа на уровне сыщика. — На уровне стукача…

Я проглотил. Только заметил ему тихо:

— Стукачи тоже нервничают.

— Да, нервничают. Это верно. Но тебе-то зачем такие непроизводительные муки? Зачем, прости меня, тратить нервы? — Он улыбнулся. — Пришел бы ко мне домой и спросил: так, мол, и так, Павел Леонидович, вы для меня загадка.

Он вновь улыбнулся:

— Я бы тут же сказал тебе правду. И про соавторство сказал, все бы сказал.

И вновь улыбка:

— Я бы не стал делать тайны, Игорь.

Мы помолчали.

И действительно, подумал я, он бы сказал. Он бы не стал делать тайны. Так просто… И тут же мелькнуло, как мелькает прозрение: не сказал бы он, черта бы лысого он сказал. Это он сейчас добрый. Все мы сейчас добрые. Если бы я пришел с вопросом, он бы даже не понял, о чем речь.

Длительное прослушивание невольно завораживает — притупляет и убаюкивает. Как бы ни волновал тебя текст, к третьему часу становишься сонливым и квелым. Такие мы и сидели — уже сморенные. А магнитофон выдавал и выжимал из себя свою начинку все так же мерно, слово за словом, диалог за диалогом — без устали.

* * *

И полную минуту или даже две, — во всяком случае, так долго, что я отвел глаза в сторону, — он кивал и кивал. Соглашался. Именно здесь (по времени) Павел Леонидович захотел закурить и стрельнул из моей пачки.

— Весна-то какая великолепная, — сказал он, закуривая.

— Да.

— Жильцам нашего дома был сегодня приказ: сажать деревья. А я у тебя засиделся.

— Мне тоже сажать. И тоже вроде бы сегодня.

— И тоже по велению жэка?

— По велению молодой жены.

— Аня любит сажать деревья?

— Нет. Но Аня любит, когда я сажаю деревья.

— А-а-а, — он засмеялся, — это бывает.

А магнитофон нашептывал и нашептывал свое. Доказывал. Хрипел. Убеждал. Мы уже не слушали.

Все было ясно.

Крутилась последняя пленка. Или предпоследняя, — так или иначе, шла уже кружевная работа. Остатки.

* * *

Старохатов выключил магнитофон, его последние хриплые звуки.

— Все? — спросил он просто.

Помолчали. И без раздражения, спокойно, он еще спросил:

— Почему тебя интересовала эта… эта мелочовка, Игорь? — Вопрос был поставлен общо, неожиданно общо, и я замялся.

— Ну как же, — все же промямлил я. — Нет логики… Непонятно…

Он засмеялся:

— Непонятно?.. Что?.. В человеке, — он заговорил строже. — В каждом человеке, Игорь, столько тайн, противоречий… столько глубин психики. А тебя интересовало: брал деньги? Не брал деньги?.. Что они тебе?

— Когда-то брали, а когда-то нет. Почему?

— Понятия не имею, Игорь. — И усмехнулся. — Не знаю, почему.

— Это не ответ.

— Это ответ. Потому что пустяшно все это… Да знаешь ли ты, сколько во мне… в тебе… да в любом человеке… таких пустяшных вопросов, нелогичных загадок! Сотни!.. Почему?.. А потому что это пустяшки, мусор, а не загадки!

Я промолчал.

— Ты же год, если не больше, потратил. Что ж ты так по мелочи работал?.. Оглянись! Впадал, говоришь, в пустоту… Мучился? Ссорился с женой? Убегал в деревню?.. И все из-за такой ерунды, как привзятые кем-то деньги!

Он встал.

— Ей-богу, ты пошел не по тому ведомству.

Он опять засмеялся:

— Не было денег — брал. Были — не брал. В чем проблема, Игорь, скажи мне — может, я стар стал и не понимаю.

Он искренно вздохнул:

— Я ожидал от твоего поиска куда большего, Игорь… Деньги! О, господи!.. Нашел задачку!.. Ты лучше мне ответь — зачем ты так бессмысленно трудился?

Он прошагал в прихожую. Взял там свою шляпу.

Я был в растерянности. А он говорил очень четко. Настоящая контратака.

И сошел вниз по лестнице к своей машине. И уехал.

Уехал, так и оставив мне вопрос, притом вопрос заглавный, пронзительный — ты, Игорь, целый год гнался за житейской пустышкой, за химерой — зачем?

* * *

Дней через десять неожиданная новость. Позвонил приятель и, помимо прочего, сообщил:

— Слышал уже?.. Старохатова выперли из Мастерской.

В груди у меня екнуло.

— Может быть, сам ушел? — помедлив, спросил я.

— Может быть… Но, кажется, все-таки выперли.

Ни обдумать новость, ни обговорить я тогда не успел.

* * *

Но уже в ту же ночь до меня дошло. Мысль пришла остро и разом, но я лишь хмыкнул и не поверил в нее: глупости, не может быть!.. И тогда мысль пришла вновь, но пришла теперь мягче, спокойнее, на лапках. И можно было протянуть руку и, уже не пугаясь, эту кошечку-рысь погладить. Для того и пришла.

«Вера у нас была, — сказала в тот раз Аня. — А я отправилась к тете Паше в больницу». — «Нехорошо: Вера пришла пообщаться, а ты оставила ее за няньку. Долго она сидела с Машей?» — «Нет. Около часа…»

Я позвонил.

Трубку взяла дочка Веры — пятнадцатилетняя девочка, о существовании которой я знал, но которую никогда не видел.

— Мамы нет дома, — еле слышно ответила она.

И еще. Почти шепотом:

— Она придет сегодня попозже. Передать что-нибудь ей?

Не голос, а шелест листьев.

Я позвонил попозже (к этой минуте я уже не сомневался):

— Вера?

— Я.

Не стал я тянуть:

— Ты все-таки нанесла ему ответный удар.

И Вера тут же с вызовом, распрямляясь пружиной, ответила:

— А ты как думал!